дервиш не стал ее ни о чем расспрашивать, Акбилек с радостью последовала за ним. Искандер тащил ее за собой левой рукой, а правой переставлял посох: только и мелькают его, словно вырезанные из дерева, сухие ступни. Идет, идет, да и пожалеет в такт шагам: «Э, дитя мое, э, дитя мое, глаза набухли, ножки побила, голод терпела, сама пожухла…» А у Акбилек и слов нет сказать, только иногда посмотрит на торчащую пучками бороду странника или потемневшую под солнцем грудь его. Бородавчатые пальцы цепко держат запястье Акбилек. Спешит так, словно кто-то там далеко до отчаянья заждался его. Быстро уставшая, Акбилек не успевает переставлять ноги, вся перекосилась, как ребеночек, которого волочит за собой суровая мамаша. Наконец она не выдержала и взмолилась:
Дяденька дуана, не могли бы вы чуть помедленней идти…
Э, устала, дитя мое? — и, отпустив ее руку, зашагал не так быстро.
Впрочем, отмерял он шаги своими жилистыми ногами под бычий гул своей груди по-прежнему живо, так, что скоро до него и не докричаться. Отставшая довольно от него, Акбилек попьпалась попридержать его разговором:
— Дяденька дуана, а аул далеко?
— А, — остановился. — Дойдем, дойдем.
И опять рванул вперед. Акбилек совсем устала, но признаться в этом все стеснялась. И опять заговорила в надежде удержать путника:
— Дуана! — почти завопила.
На этот раз спросила, не встречал ли он в этих местах военных.
— Э, войско? Куча врагов, есть, есть, — пробормотал себе под нос дервиш.
Неудовлетворенная ответом, Акбилек спросила, в какой стороне находится ее аул.
— Вон под тем торчащим носом, — и указал на синевшую вдали гору.
Акбилек стало ясно, что сегодня ей не добраться до родного порога. Хотя бы до жилья какого-нибудь доковылять… Что дуане с его ходом близко, для изможденной, с и одл а м ы ваю гц и м и с я коленями Акбилек никак не достижимо. Он шагает, она бредет… Прошли уже столько… но все равно ей не дойти. Там, у самого горизонта, на склоне что-то завиднелось — то ли пасущаяся скотина темной масти, то ли потемневшие пни.
Солнце склонилось, готовясь к вечерней молитве.
Акбилек проголодалась, измучилась. Скинула наполненные болью сапоги. Совсем не осталось сил передвигаться и, не чувствуя ничего, просто села. Убежавший от нее на полверсты дуана, услышав ее истончившийся жалостный голосок, прыжками вернулся к ней. Понял, что она теперь и двинуть пальчиком не способна.
— Э, дитя мое, глаза набухли, ножки опухли… устала, небось? А, понесу дитя мое на себе. Давай забирайся! — и подставил свою спину.
Акбилек медлила, не решаясь и взобраться на него, и отказаться. Показалось неудобным ей, девице, карабкаться на хребет здоровенного мужчины. Сразу вспомнилось, как носил ее на руках Черноус, когда она у него была женой, прижимал, целовал… И вообще, не грех ли позволить своему телу, опоганенному ласками неправоверного русского, прижаться к спине божьего человека? Но дервиш терпеливо ждал, повторяя: «Забирайся, забирайся, дитя мое».
Родные далеко, сил идти нет. Пришлось от безысходности подняться, повздыхала, примериваясь, и протянула руки к плечам дуаны. Прямо-таки заставила себя обнять его вокруг шеи, а дуана ничего — вскочил, как коняга, и с возгласом: «Со мной пир мой святой!» понесся дальше. Посох свой передал Акбилек, а болтавшиеся по сторонам ее ноги он прихватил углами локтей, прижал, встряхнул ее для более прочной усадки и зашагал размашисто дальше по буграм и камням.
Акбилек представила себе, какая она сейчас наездница, и готова была рассмеяться и заплакать. Впрочем, была довольна. Прежде всего тем, что видела себя скачущей от русского. Там с ним не было даже надежды остаться человеком, там она смирилась и с муками, и с унижениями, и с бесстыдством, и с самою смертью. А в том, что едет на дуане, нет скверного умысла, тому залог — святость дервиша. Она желала лишь одного — добраться до аула, к отцу. Увидит его, обнимет с разлуки, помолится над могилой матери и сама станет, как мать, заботиться о родителе. Но как она ни успокаивала себя, все равно сердце ее сорвано, сдавлено петлей; кем? Сами помните. И при чем зде сь радость? И при чем зде сь спасение? Нельзя, нельзя взглянуть на все по-иному, глупость, что жизнь опять складывается благополучно, как ни крутись — со всех сторон наползали все те же черные тучи, закрывая свет, оставалось только переболеть болью, пережить…
Если о ставить чувство неловкости, возникшее у нее в начале нежданной верховой езды, по ее ходу Акбилек забыла, кто под ней, стало казаться, что ее, маленькую, несет на своей спине мама, и в памяти всплыли дни детства. На ней беленькое ситцевое платьице, под подолом красные штанишки, обшитые черным блестящим шелком, на макушке торчит хвостик волос; босоногая, миленькая девчушка, предпочитающая бег ровному шагу. Украсит козленка с белыми и черными завитушками бахромой и перьями филина, представит его как своего ко-няшку, и наперегонки с такими же, как она сама, детишками. Навалится со своей мелюзгой на мирно дремлющего отца, а он всполошится и под нависшими на его плечах, шее детьми шумно сдается: «Повалили, повалили!» Играли в прятки, затаиваясь за дремавшими верблюдами, пнями, валунами, в овраге… За домом устраивали из крытого треножника домик для куклы, сплетенной из ивовых прутиков, стелили тряпки под нее, а на головку навешивали кисею, ведь непременно к ней сватались, становилась она невестой, а они, как бывалые тетки, судачили по этому поводу, требовали выкуп у родственников кукольного жениха .. Нарезала лоскутки для платьиц заневе стившейся куклы из маминых отрезов, непременно ей за это влетало от матушки. Но все равно, как маме ее не любить! Прижмет к животу свою дочь, со смаком звучно поцелует в щеку: «Наглядеться не могу на мою беленькую-беленькую доченьку!..» Где теперь мама? О Создатель, кто и что вместо нее заполнит теперь гулкую пустоту? Кто прикоснется губами со вздохом к лобику Акбилек, коща она появится у родного дома? С кем она поплачет, кто утешит ее? Опять загоревала Акбилек, опять накатили слезинки. И заплакала бы, да вот прямо перед ними из травяного кустика с трепетом вылетел жаворонок и отвлек ее от слез. К этим минутам и солнце склонилось к горизонту, вечерело.
Наверное, не к месту, просто подумалось, что трудно идти дервишу с ношей. Через два-три перехода через сопки и овраги он сам снял Акбилек со своей спины, чуть передохнул, размял застывший хребет, вскинулся, как верховая лошадь.
