опасно снизились тромбоциты. Сделали контрольную томографию и взяли онкомаркеры. Сказали, что лечение идет нормально, однако Валюшкина помрачнела, а Федор Иванович, заходя к Кокотову в палату, стал улыбаться еще лучезарнее, но смотрел, как и Оклякшин, куда-то в угол. Однажды, вернувшись с осмотра, писодей заметил в руках у Нинки брошюру «Магия против рака». Бывшая староста смутилась, спрятала улику в сумочку и неумело объяснила, мол, дурацкую книжонку оставил на стуле кто-то из русских пациентов, а она подобрала ради любопытства. Но писодей-то понял: дела его совсем плохи, и стал готовиться к исчезновению. Даже исповедовался и причастился у батюшки, приходившего в клинику по вторникам.
Здоровым людям Кокотов давно не завидовал. Так инвалид, привыкая к безногости, забывает о полноценном человечестве, уходя в мир увечности, в котором жил теперь Андрей Львович. Со многими своими товарищами по недугу, особенно русскими, он познакомился, раскланивался, встречая в столовой, коридоре или парке, окружавшем клинику. Он обсуждал с ними погоду, коварство раковых клеток, но чаще – случаи чудесных исцелений. Некоторые его собеседники внезапно исчезали, как Мишка Зиборов со своим тостом «За вас, за нас, за газ!». Жена увезла его, истощенного, точно блокадник, в Сибирь, где столетний старовер лечил рак толченым зобным камнем. В сущности, Кокотов был готов к исчезновению. Даже страшное зияние в сердце за время лечения открывалось только раз, и он тихо поплакал, не разбудив соседа.
Две тысячи десятый год Андрей Львович встретил в клинике. Нинка принесла в палату маленькую искусственную елочку, украшенную крошечными игрушками, тончайшей мишурой и микроскопическими лампочками, разноцветно мигавшими в темноте. Несмотря на строгие порядки, Федор Иванович разрешил Валюшкиной в новогоднюю ночь остаться и лечь на освободившейся койке: слухи о нехватке мест и очередях на излечение оказались преувеличенными. Она спросила, можно ли больному выпить шампанского. «А как же, – ответил Теодор-Иоганн. – Обязательно, батенька, хряпните!» Но Кокотов выпил полбокала не за Новый год, предназначенный не ему, а другим, нет, он выпил за легкую смерть, о чем Валюшкиной, конечно, не сказал. Однако в феврале, после очередного обследования доктор Шульц перестал лучезарно улыбаться, нахмурился, добавил в капельницу новый препарат и начал смотреть пациенту в глаза. Вскоре Андрея Львовича отпустили из клиники, он переехал к обрадованной Нинке в трехзвездный отель «Бонн», и на процедуры теперь они ходили пешком вдоль Рейна, мутного, бурлящего и слишком торопливого для великой реки. Иногда к набережной приставали теплоходы, напоминающие в несколько раз увеличенные московские речные трамвайчики, и оттуда высыпали русские туристы: они весело путешествовали, несмотря на немецкую зиму, промозглую и дождливую.
С каждым днем Кокотов все легче одолевал путь от отеля до клиники и, глядя на круизников, начинал мечтать о том, как тоже когда-нибудь поплывет – радостно и беззаботно. После шестого курса лечения Шульц торжественно объявил, что метастазы подавлены, томограмма хорошая, онкомаркеры отрицательные, и болезнь из организма, кажется, удалось выкурить к чертовой бабушке. Федор Иванович, вынужденный объясняться в основном по-немецки, любил, беседуя с пациентами из России, ввернуть ядреную идиомку из великого и могучего.
– Ну, конечно, я так и думал! – плаксиво сказал писодей, когда поток багажа иссяк и лента остановилась.
– Котик. Прошу. Не нуди! – строго попросила Нинка.
За полгода совместной жизни за границей она растаяла, научилась говорить почти нормально, по-человечески и на телеграфный стиль переходила лишь в официальных ситуациях или когда сердилась.
На транспортере сиротливо стоял чужой чемодан, очень похожий на пропавший, но не с черной, а с лиловой окантовкой. Мрачная догадка осенила Андрея Львовича: его багаж кто-то забрал по ошибке, а там: пять прекрасных свежих сорочек, новый свитер «Бугатти», в который завернута бутылка «айсвайна», и гвоздь сезона – выстраданный в долгих скитаниях по магазинам нежно-горчичный твидовый пиджак с замшевыми налокотниками. Его, как и куртку-аляску, купили с большой скидкой «на вырост», надеясь, что выздоровевший скоро наберет обычный вес.
– Ну во‐о-от! – простонал писодей.
И тут произошло чудо: к транспортеру веселым шагом, везя за собой пропащий чемодан, вернулся нетрезво улыбающийся пассажир:
– Простите, перепутамши. Sorry, sorry!
– Внимательней. Надо. Быть! – строго попеняла Нинка.
– Клювом не надо щелкать! – жизнерадостно огрызнулся пьяный, явно намекая на новый кокотовский нос, схватил свой багаж и укатил.
«Козел!» – подумал вдогонку пасынок пластической хирургии.
Возвращаясь с чужбины, он испытывал примерно те же трепетные чувства, как в детстве, когда, отболев гриппом с осложнениями, собирался в школу. Заласканный и закормленный матерью, намученный кашлем, обчитавшийся Жюлем Верном до буйных приключенческих снов, юный Кокотов складывал тетрадки-учебники в портфель и радостно тосковал по Истобниковой, по одноклассникам, даже по учителям, ожидая, конечно, от них встречного добросердечия. И что же? Ничего подобного! Ритка вообще не замечала его возвращения. Валюшкина, правда, светилась от счастья, но это не радовало. А подлый Рашмаджанов подкладывал выздоровевшему под зад острую кнопку: будущий писатель, дико крича, вскакивал, и молодая математичка, от негодования забыв поправить выпавшую бретельку, командовала: «Кокотов, дневник на стол!» Вот он, бесчеловечный мир здоровых людей! Со времен детства ничего не изменилось!
…Когда проходили через «зеленый коридор», Андрей Львович, не ввозивший в Отечество ничего запретного, испытал все-таки необъяснимое и незаслуженное чувство вины, свойственное русским – особенно советским людям. Сонный таможенник боковой линией мгновенно уловил этот не видимый обычному глазу нравственный спазм, ожил, оглядел добычу и с ленивым презрением сытого хищника махнул пухлой рукой: «Проходите!»
III. Театр имени Мцыри
В зале прилета теснились встречающие с букетами и призывными табличками. Сводный хор таксистов и «бомбил» обещал домчать до Москвы быстро, надежно, недорого. Писодей осмотрелся и заметил ипокренинского шофера Колю, который с сомнением вглядывался в новое лицо Андрея Львовича. Но едва они встретились глазами, водитель узнал, заулыбался, шагнул навстречу и выхватил у прибывших чемоданы. Несколько беспассажирных таксистов глянули на него с классовой неприязнью.
– Ух ты! – только и вымолвил Кокотов, увидев вместо заезженной «Волги» черный долготелый автомобиль с четырьмя серебряными кольцами на бампере.
– Теперь у нас так! – загадочно объяснил Коля.
В машине пахло новой кожей и знакомыми духами. Воскресная трасса оказалась почти свободной, если не считать длинномеров, тащивших жратву в ненасытную Москву. Обочины уже обтаяли и высохли под мартовским солнцем, обнажив затейливый весенний мусор. Но в чахлых придорожных перелесках еще лежал снег, старый, просевший, покрытый серой коростой. Деревья вскоре кончились, и пошли огромные торговые центры, напоминающие океанские лайнеры, приставшие, как к пирсу, к Ленинградскому шоссе.
Сначала Коля неловко молчал, с интересом поглядывая через зеркальце то на Кокотова, то на Валюшкину. Продолжалось это до тех пор, пока писодей из вежливости не спросил:
– Ну,