Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 94

Умер Ибн Сина, мы ушли в Иерусалим.

Мы. У меня была очень красивая мать. С красивыми матерями размахивали не только мечами. У меня был очень решительный отец. Он убил мою красивую мать, а меня лишил сознания и спрятал. Когда я пришел в себя, у меня уже не было решительного отца.

– Неважно, эльф ты или человек. – Насколько мудр или сдержан. – Нам всем больно терять своих любимых.

Ты опять молчишь. Не отворачиваешься, а я пытаюсь не реагировать. Видеть птиц и рассматривать кусочки неба над рекой впереди.

– Как ты жил после их смерти?

А как остальные живут? Все живут? Или кто-то не может.

– Я не помню чувств, могу только сказать, как все было. Голые факты. Когда я о них говорю, кажется, что я хладнокровен.

– Что, если я все равно считаю, что ты самый чувствительный эльф, которого я знаю?

То ли подбадриваешь, то ли играешься.

– А ты знаешь много эльфов?

– Нет, – решительно так. – Но я читал Толкина.

Ох.

Снова машинально склоняю голову. И так же на рефлексах вздыхаю.

– Не вздыхай. – Твой пар врезается в пространство моего. Так же сокрушительно погибает. – Лучше скажи, во многом он был прав?

– Почти во всем, конечно, – я отвечаю и чувствую, как поднимается сильный ветер. Лезет мне под свитер, расталкивает нетрезвые хлопья, отбрасывая к стенам и окнам. – Толкин был умен, пытлив, хорошо знал скандинавский и кельтский фольклор, а откуда, ты думаешь, этот фольклор взялся? – Добирается до моих волос, сыпет пепельным песком на глаза. – И он, очевидно, в какой-то период времени был знаком с эльфом. Возможно, во время войны. Или после.

– Это… – это повод оставить меня одного, Чоннэ, – звучит как сенсация.

– Или как мое предположение.

– Знаешь, чего я не могу понять? Почему ты все помнишь? Это все могут? Эльфы, имею в виду. Это что-то вроде дара?

Знаешь, чего не могу понять я? Отчего ты такой неугомонный и зачем делаешь вид, что веришь всему, что я говорю?

– Это что-то вроде проклятия.

– То есть?

– Ты же читал Толкина, – напоминаю серьезно. – Должен знать, что бессмертие – не идеал. Эльфа может погубить великая скорбь или великая тоска. Он уязвим к физическим атакам, как и люди. Если его убьют обстоятельства, земной путь просто прекращается. – Как у всех. Обрывается. Отрезается. – Вечная же память при смертной жизни – удел тех, кто пренебрегает даром бессмертия. – Здесь мне нужно смотреть тебе в глаза. Оборачиваюсь. Подмигиваю, как это любишь делать ты. – Удел самоубийц.

Нужно ли быть чрезмерно драматичным, когда говоришь о суициде? Думаю, нет. Думаю, драмы будет предостаточно уже после него. И столько же до.

Ты разглядываешь мое лицо, рыщешь в глазах, наблюдаешь, как ветер перебирает пряди. А я смотрю за твоими. Смысла нет поправлять и убирать за уши. Им хорошо. Они свободны, веселятся.

– Ты убил себя? – уточняешь, а я думаю: как же странно все это.

Говорить про меня первого, сопоставлять со мной сегодняшним.

Эльф-самоубийца. Все странности вот с этого словосочетания. Отец успел научить меня выживать самому и лечить других. Я все время перемещался, зарабатывая на врачевании, но смерть все равно меня нагнала. Не так, как других.

Иначе. Числом и давлением.

Крестовые походы повторялись, детей продавали в рабство, люди умирали от болезней, названия которых в то время никто еще не знал. Отец говорил: все переменчиво, нравы меняются, и правила, и людская власть. И я все верил, что времена изменятся. Верил. Ждал. Как оказалось, пепел и трупы монголо-татар. Затем Черную Смерть. Два крошечных года из всех мучительно долгих, которые я выдержал.

Но тут не смог. Потерял всех близких друзей. Потерял веру в себя как врача. Не понимал, что это чума и что это вообще такое – ч у м а. Странное ощущение.

Несопоставимое с сегодня. Сегодня – это когда «не знаю» означает «узнать», «спросить», «найти», «зайти в интернет». А тогда «не знаю» почти всегда означало «бездействие» и «скорая смерть». Не было мест и вариантов, не было этого «куда-то», не было самого главного:

– Эльф ты или человек, надежду не наколдуешь.

А ветер дразнит, скачет, дурачится. Стискивает в объятьях. Щипается. Лямка сползает, я снова поправляю и отворачиваюсь.

Двор просторный, но кажется сейчас крошечным, сужающимся, предупреждающе негостеприимным. Вибрирует телефон, вынимаю, чтобы увидеть: это обновление в общем чате группы. Что-то про домашнее задание по антропологии.

– Сколько тебе лет?

Ты спрашиваешь сразу же, как я жму на блокировку смартфона и гаснет экран.

– Человеческих? – Поднимаю глаза, сжимая заледеневший корпус.

– Всех.

– Пятьсот шестьдесят пять.

Машинально склоняю голову к плечу – как мудрый пес, притворяющийся несмышленым щенком, – смотрю, жду, что ты мне на это скажешь. Нахмуришься или развеселишься.

А ты вынимаешь руки из карманов, натягиваешь длинные рукава на ладони и выдаешь почти сразу:

– Ты много кого убил за эти пятьсот шестьдесят пять лет?

Спрятал пальцы и ныряешь закутанными кулаками под мышки.

– Я участвовал в войне, – лови, упрямый человек. – И не одной. Так что много.

– И как с этим живется?

– У меня было много времени, чтобы свыкнуться и принять. В мире людей совсем другие уравнения. – Убираю телефон в карман и наблюдаю, как ты ежишься. Замерз. Даже нос выдает. – Иногда к убийствам склоняют сама природа и течение времени. Это не оправдание, но так проще ужиться с самим собой.

И это правда. Мало одной жизни, чтобы научиться мыслить. Мало даже тех, которые я уже оставил позади. Но можно попробовать освоить чувство вины. При должном усердии хватит трех.

– А скольких людей ты любил за эти годы?

И шмыгаешь носом. Что же ты за человек-то такой.

– У меня было много близких друзей, я всех их любил, – отвечаю честно. – Я это умею, если ты вдруг подумал, что любить нам не свойственно.

– Нет, – отмахиваешься, сбрасывая пряди волос со лба, – я хочу знать, сколько у тебя было тех, кого ты любил не так, как любят друзей.

Это самый легкий вопрос за сегодня.

– Ни одного.

Ты корчишь забавную гримасу – «ну да, конечно»:

– Это невозможно.

И снова пытаешься смахнуть движением головы челку. Только ветер – далеко не слабый противник: вынуждает все-таки вынуть руку из убежища, затем – указательный палец, зацепить наконец непослушные черные волны и разбить, спрятав за уши.

Понимаю, что улыбаюсь. Можно сказать, что дело в снисходительной иронии, с какой я готов отреагировать. Можно свалить на мое снисхождение в целом. Можно что угодно. Но лучше правду.

Правда в том, что я не улыбаюсь под действием какого бы то

Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 94