– И как же вы его собираетесь убить? – спросил писодей, удивляясь, что всерьез обсуждает с игроводом весь этот бред.

– Когда он приедет, я хочу подойти к нему вплотную и… – Жарынин схватил трость, прислоненную к креслу, и молниеносно обнажил клинок. – В сердце! Давайте выпьем, и обязательно закусите салом! Божественное! Осталось от пана Розенблюменко.

– Но вас же посадят! Дадут лет двадцать. Не меньше!

– Нет, мой пугливый друг. Я консультировался с юристом. Мы живем в стране торжествующего зла, которое возможно лишь при добром Уголовном кодексе. У нас нежнейший Уголовный кодекс, его, наверное, долгими тюремными ночами писали рецидивисты-интеллектуалы. Двадцать лет вам дадут, если вы бросите гранату в детский садик. И то не факт. Скажете, что в детстве вас растлевала воспитательница, – могут оправдать. А у меня смягчающие обстоятельства: я защищал стариков от произвола. Я был в состоянии аффекта под впечатлением смерти Ласунской. Наконец, у меня есть справка.

– Какая?

– Самая лучшая! Лет пять дадут. Полечат. Выйду через три года. А Ибрагимбыков будет гнить в гробу! Улавливаете?

– Вы несете бред! – вздрогнул Кокотов, подумав о себе.

– Почему бред? Победить зло можно только массовым индивидуальным террором. Добро должно вооружиться и уничтожать зло при каждом удобном случае. Вы думаете, Дадакин сдал бы нас, зная, что за это его прирежут в подьезде? А Лебедюк? Да он бы от ужаса стал омерзительно справедливым. Я хотел сам открыть эпоху террора. Но теперь, все обдумав, почетное право стать первым зилотом добра отдаю вам!

– Зилотом?

– Были такие древние евреи. За правду маму могли зарезать.

– Вы же не любите Ветхий Завет!

– Как раз в деле уничтожения врагов Ветхий Завет – незаменимое пособие! Соглашайтесь!

– Но почему я?

– Очень просто! Во-первых, вы и так умрете или станете калекой после операции.

– Ну-у, знаете…

– Хорошо. Операция пройдет успешно, и здоровье к вам вернется, – сказал Жарынин с насмешкой. – Но опухоль-то у вас, простите, где?

– В голове.

– Вот именно. В голове! Вы вообще за свои действия не отвечаете. Вас даже не посадят – отправят в больничку. Зато вы начнете кинжальный террор против коррупции. А как еще спасти Россию? Вы проснетесь знаменитым, героем Интернета, миллионы пользователей захотят стать похожими на вас и подхватят почин!

– Великий почин…

– Да, великий. Напрасно иронизируете!

– Это чушь. Вы спятили, Дмитрий Анатольевич!

– Антонович, с вашего позволения!

– Да, конечно… Я не стану никого убивать! Уйдите! Я устал. У меня раскалывается голова! – Кокотов потер немеющий висок. – Я больной человек. Зачем вы мне все это говорите?

– Жаль! Я надеялся, вы достойно завершите свой литературный путь. Неужели непонятно: чтобы стать большим писателем, надо иметь в биографии что-то необычное, содрогательное! Например, погибнуть на дуэли, как Пушкин с Лермонтовым. Или уйти на старость глядя из дому, как Лев Толстой. Неплохо быть расстрелянным, как Гумилев. Можно посидеть в тюрьме, как Достоевский или Солженицын. В крайнем случае – застрелиться, как Маяковский, или повеситься, как Есенин. Гадко, конечно, но эффектно. Разумеется, я не желаю вам быть задушенным женой, как Рубцов, или похороненным заживо, как Гоголь. Все-таки вы мне дороги! И уж точно не стоит умирать от водки, как большинство русских писателей. Это, знаете, вообще у нас не считается…

В подтверждение сказанного Жарынин наполнил рюмки, соавторы хлопнули, и режиссер с аппетитом заправил в рот тонкую, будто розовый лоскут, ветчину, а потом еще закусил двумя маслинками и облизал пальцы. Писодей тоскливо позавидовал его нерушимому здоровью, позволяющему в застольных битвах отвоевывать земли, разбазаренные демократами.

– Кокотов, я предлагаю вам небывалое – стать первым истребителем зла. Подумайте, Бродскому хватило ссылки за тунеядство, чтобы получить Нобелевскую премию за стихи, которые вообще невозможно запомнить. А вы станете первым в новой истории зилотом добра! Прикиньте: ну, умрете вы на операционном столе от неудачной анестезии или оттого, что у врача с похмелья дрогнул в руке скальпель. И что? Ничего. Загнетесь от жутких болей, изъеденный метастазами, как сыр рокфор зеленой плесенью…

– Не надо! – попросил Андрей Львович, испытывая ужас, переходящий в дурноту.

– Нет, дослушайте! Какая вам польза от такой смерти? Ну, появится в какой-нибудь занюханной литературной многотиражке крошечный некролог, мол, жил, писал сначала под своим именем, потом под псевдонимом Аннабель Ли и умер от тяжелой продолжительной болезни. Помним, скорбим. И забудут на следующий день, а ваша Аннабель, как последняя курва, будет рожать те же идиотские романы, но только от другого неимущего автора…

– Замолчите! – истошно взмолился Кокотов и сам налил себе перцовки.

– Выпейте, выпейте! Вот так, хорошо. Все-таки алкоголь – это сироп бессмертия…

– Откуда вы знаете про сироп бессмертия? – задохнувшись водкой, прошептал писодей.

– Мама в детстве рассказывала. А теперь лишь на минуту допустите, что вы приняли вызов. На минуту! Информационное пространство гудит, как разворошенное осиное гнездо. Первые полосы газет кричат: «Прозаик прустовской школы Андрей Кокотов ударом в сердце убил рейдера Ибрагимбыкова!» И вы становитесь другим человеком, но самое главное – другим писателем. Понимаете? Критики и литературоведы набросятся на ваше наследие, как гиены на труп льва, оближут и разгрызут каждую косточку, найдут мозг и смысл там, где его никогда не было. Ваши дурацкие «Лабиринты страсти» объявят сложнейшей художественно-философской криптограммой, сводом тайных знаний, дошедших к нам из эры Лемуров. Даже в псевдониме Аннабель Ли Сэм Лобасов обнаружит гендерный вызов, подвиг, равный Флоберу, который испытывал оргазмы вместо Эммы Бовари. А какой-нибудь Гонопыльский составит сборник воспоминаний «Неузнанный», где все, включая Лапузину и вашего покорного слугу, будут каяться, что не поняли, не разгадали, не оценили вас при жизни. Вы станете классиком…

– Так уж и классиком…

– Еще бы! Вспомните Пургача! Ему памятник поставили. Кто он такой? Пьющий стукач. Я же вам предлагаю подвиг, предлагаю совершить то, до чего не додумался еще ни один писатель!

– Это невозможно.

– Жаль. Очень жаль. Придется все-таки мне самому…

– Что же вас смущает? Боитесь?

– Дурашка! Я о вас забочусь. Я хочу снять кино… Зачем вы писали синопсисы?

– Но вам же ни один не понравился!

– Не имеет значения! Если вы станете знаменитым кинжальщиком, я сниму три фильма по всем трем синопсисам, и мы получим три «Оскара»!

– Знаете, Дмитрий Антонович, мне кажется, вы сейчас тоже придумываете какой-то новый синопсис…

– Возможно. Мы придумываем, нас придумывают, тех, кто нас придумывает, тоже кто-то придумал. Не важно. Бессмертие стоит риска!

– А если меня убьют? У Ибрагимбыкова охрана.

– И отлично! Вы умрете мгновенно, без операции, без химии, без облучения. Не будете шляться, как желтая мумия, пугая друзей и радуя врагов. Погибнете в