– Какое это то?

– Вам рассказать?

– Пустое!

– Хватит!

– А тот фотограф – персиянин?

– Ермаков? Да нет, Дмитрий Иванович. Он на Кавказе жил, там и помер. А по Персии странствовал. Я с ним чай пил в Тифлисе.

– Ах, вот где хорошо! Море и виноград, солнце и никаких тебе германцев. Персы нас любят.

– Не персы, а турки.

– Зачем мы туда не переселились?.. Морозили себя, стариков, детишек. И вот… Зачем нам эта Россия?

– Вам и фамилию тут, что ли, дали? Морозовичи?

– Вот уж верно: если жизнь не меняется к лучшему, подожди – она изменится к худшему. Царь нами помыкал. Черносотенцы били. Большевики дали чуть вздохнуть. И вот новые амаликитяне на нашу голову.

– Эти хужее.

– Тогда филистимляне.

– Нет. Вавилоняне.

– А это и есть персы.

– Не путайте, милочка, божий дар с яичницей.

– Кто же яичница?

– Амаликитяне.

– Да я же не про них сейчас.

– А Божий дар?

– Мы.

– Ох-хо-хо!.. Когда Бог хочет разбить человеку сердце, Он дает ему побольше ума.

– Перестаньте вы уже! Галдеж затеяли…

– Правду говорят, седина – признак старости, а не мудрости. Левинсон, фотограф должен молчать, чтобы карточку не попортить.

– Вот вы и молчите. Оно вам больше к лицу.

– Бойся козла спереди, коня – сзади, дурака – со всех сторон.

– Это что вы там такое бормочете?! А? А?

– Перестань, Михаэль.

– Ох-хох, раньше Лазар всех задирал… теперь этот.

– Лучше подумать, что нам всем теперь делать, если вы такой умный фотограф.

Снова стало тихо.

– Пожрать бы, – послышался голос подростка.

– Пелагия Сергеевна, – сказала женщина, – нас выгнали с пустыми руками. Совсем ничего не дозволили взять…

– Боже мой, – вздохнула Пелагия.

– Но, верно, завтра что-то разрешат забрать. А то с голоду помереть можно.

– Сейчас… что-нибудь придумаем, – суетливо проговорила хозяйка. – Картошки сварить… Самовар поставим.

– Одного будет мало, – деловито заметил Михаэль Левинсон.

Аня зажгла лампу, оглянулась. Ее окружали бронзовые лица с шевелящимися темными глазами, на головах шапки волос или настоящие шапки и платки. По стенам колыхались тени. Переговаривались женщины, кашляли старики, дети о чем-то спорили. Случилось что-то невероятное, и дом, столько лет бывший лучшим все-таки местом в мире, уютным, спокойным и умным, вмиг стал другим, чужим, непонятным. Она хотела разжечь самовар, но этим тут же занялись другие. И картошку чистили другие. Кончилась вода, и надо было принести свежей. Но уже действовал комендантский час. Осенью его снова переменили: с девятнадцати часов до семи. Но двое подростков взяли ведра и отправились за водой. Колодец был недалеко.

Все ждали их возвращения, чутко прислушиваясь к звукам, долетавшим с улицы. Лаяли собаки. Где-то тарахтела машина.

– Что же они так долго?..

– Надо было терпеть.

– Одно и то же…

– Да, человек должен терпеть и жить хотя бы ради любопытства.

– Терпеть да терпеть. При царе, при вожде… и сейчас.

– О каком царе ты говоришь, Бэла?

– О таком.

– О каком вожде?..

– Ай!..

– И что мы им такого сделали?

– Так-то тоже вопрошали… Ох-хо, давным-давно. Когда римляне еще порешили казнить десять великих законоучителей.

– Михаэль снова за свои сказки.

– Почему сказки?.. Сущая давняя правда. И вот, тогда одного первосвященника порешили спровадить за ответом, мол, за что ниспослана кара?

– Куда?

– Что «куда»?

– Да спровадить?

– На небо, куда же еще.

– А говоришь, не сказки. Перестань, не хочу слышать!

– Не хочешь, Бэла, не слушай. Кто там рядом, плюнь ей в уши.

– Мы не маленькие здесь!

– Говорю, так было. В те времена первосвященник мог туда подняться.

– На чем, на самолете, Михаил Иванович? – спросила девочка.

– Нет, Рита, зачем на самолете. На Шем га-Мефораш.

– Воздушный шар?

Левинсон звучно цокнул.

– Можно и так сказать. И вот он очистился, облачился в специальную одежду такую и, как на ветре, полетел. Тут его встретил Гавриил.

– Кто это?

– Архангел такой. И тот первосвященник, звали его Исмаил, и спросил, мол, что за кара такая? За что?..

На крыльце послышались шаги, скрип, и все обернулись к двери.

А гнусавый голос Левинсона все звучал:

– За предательство. За предательство Иосифа его братьями…

Дверь отворилась, вошли подростки с ведрами, полными воды.

– Ох, ну наконец-то, и где вы так долго там шлялись?!

Женщины стали мыть чищенную картошку. В печи трещали поленья. Картошку насыпали в большие два чугуна и кочергой ставили в самое пекло. В доме запахло дымом.

– Нигде ничего не горит? – забеспокоилась баба Ася. – Выйди кто, гляньте на крышу-то, гляньте…

– Перестань, – одернул ее Елизар.

– Ох, моя козочка, моя Любочка, – запричитала она. – Невестушка ласковая, работящая, тихая…

– Не вой, говорю. Оставь, старая. Не шуми.

Ася всхлипывала и подвывала, сидя на полу и раскачиваясь. Аня широко раскрытыми глазами глядела на нее, на ее тень на стене с всклокоченными волосами. И ей уже чудилось, что произошло что-то совсем невероятное, и переменилась земля, переменилось время, и никогда уже не вернется то село Каспля, то озеро Каспля, та река Каспля. Никогда.

44

Анна решила все же пойти к Лёвке Смарокову на следующий день. Но Лёвка Смароков попался им с матерью Пелагией по дороге в больницу еще утром. Он шел мимо больницы. И, похоже, не собирался сворачивать. Лишь издалека приветствовал Исачкиных тем, что приподнял свою шляпу. Пелагия помахала ему и позвала:

– Лё-о-ва!

Он уходил, не останавливаясь. И мама поспешила за ним.

– Лёва! Подожди!..

– Некогда, дела, теть Пелагия! – бросил тот через плечо, но все же приостановился.

К ним пошла и Анна.

Лёвка Смароков был, как обычно, в телогрейке, на рукаве повязка, за плечом винтовка. Глаза его затеняли поля шляпы. Аня почувствовала на себе его взгляд.

– Здравствуй, – произнесла она.

– Гутен морген, – ответил он, – фройляйн Анна.

Аня глядела на него исподлобья и не знала, с чего начать. Заговорила мама.

– Лёвочка, – произнесла она, и ее голос дрогнул, – у нас творится что-то несусветное…

– Да? Вас ист дас?

– За язык взялся? – спросила, не утерпев, Анна.

– Ага. И жалею, что не раньше, дурака валяли в школе-то.

– Лёва, – сказала с трудом мама, – ты же знаешь, что к нам почему-то подселили еще жильцов?

Смароков смотрел на нее из-под своей шляпы и ничего не отвечал.

– Лёва?

Он вздохнул.

– Теть Пелагия, этими делами занимается управа, комендатура. Мы только исполняем приказы.

– Но, Лёва, что же это такое? У нас же не провернуться. Зачем их поселили к нам?

– Теть Пелагия, у вас дом большой, крепкий. Есть сени, кладовка.

– Но там же холодно?..

– А вы буржуйку поставьте.

– Лёва…

– Да. И порядок. Вы же сами так захотели.

– Как?

– Ну принимать