– Уходи отсюда! Сейчас же… Жених нашелся!

Она подбежала к двери, ударом плеча распахнула ее.

– Ну!

Красивое лицо ее теперь схватилось неприятными пятнами. Михаил понял, что слова о женитьбе были глупыми, они оскорбили ее.

– Прости меня, Соня… – Он поднялся и, не надевая шапки, пошел к двери. А там опять мягко улыбнулся ей. – Только я упрямый. И на что решился – уж своего добьюсь.

– Да хоть лоб расшиби! Ты что ж, забыл, что меж нами стоит?! – прокричала она, сжигая его огромными глазами, в которых полыхала в ту минуту неукротимая ненависть. – За что ты… за что ты отца…

Он, уронив шапку, схватил Софью за плечи, сильно, не жалея, встряхнул дважды, не давая ей договорить. А затем выдохнул ей в лицо, тоже яростно и гневно:

– Ничего меж нами… не стоит! Это ты с чьих слов? Не твои это слова.

– Мои!

– Нет, не твои, – глухо бросил Михаил, поднял шапку, отряхнул. – Меж нашими отцами, а тем больше дедами… хоть мы их с тобой и в глаза-то не видели, лютая вражда стояла. А меж нами с тобой откуда ей взяться?

– Оттуда же! – упрямо сказала Софья.

– Ну, тогда и дура, – безжалостно бросил Михаил, шагнул за порог, с грохотом швырнул за собою двери.

Он угадал, не своими словами говорила с ним Софья, дочь Артемия Пилюгина. Когда она вчерашним днем утащила от Макеевых и повела домой согнутую в крючок бабку Федотью, та, чтоб не ковырнуться головой в землю, со злостью тыкала впереди себя костылем и до самого порога бормотала проклятья всему афанасьевскому роду. А в избе, еще не раздевшись, захрипела:

– А ты, чтоб тебе печенку вывернуло, с проздравлением к нему… убивецу. У-ух! – и замахнулась костылем.

– Да будет тебе, бабушка, – попросила Софья, взяла у нее костыль, поставила в угол, начала раздевать.

– Ты гляди у меня! И матка твоя безмозглая… Ну да Лидка сызмальства дура. Пашенька-то придет – он вас наизнанку вывернет. Чтоб за версту мне обегала род их весь проклятущий, а Мишку-убивца за четыре.

– Бабушка! Ведь к Богу тебе скоро, а ты…

– У-у, греховодница! Ждете не дождетесь, знаю…

* * *

За версту, а тем более за четыре, Софья никого не обегала, но сходились они с Михаилом, не в пример Степану Тихомилову с Марией, долго и трудно.

Всю весну пятьдесят второго они почти и не виделись, так, здоровались только. И то вначале Софья на его приветствия не отвечала, скорее пробегала мимо, потом начала кивать головой и только где-то под конец мая впервые откликнулась голосом: «Здравствуй», наклонила низко голову и торопливо скрылась.

А издряхлевшая вконец Федотья, неделями сидевшая обычно без движения на печи, как старая, умирающая сова в темном дупле, чутко сторожила поведение внучки и безошибочно уловила в тот день новое ее состояние. И когда вечером Софья явилась прибраться да сварить чего-нибудь для Федотьи, та завозилась, словно заскрипела на печи высохшими костями, злобно простонала:

– Помоги слезти-то, язви тебя…

– Что это ты сердитая? – спросила Софья, помогая ей спуститься.

– А то… Чую, кровь в тебе гнилая запенилась. Остудися, Сонька!

– Да о чем ты говоришь-то?

– О чем, о чем… Гляди у меня!

Как сошел снег и началась посевная страда, Михаил стал работать на пахоте прицепщиком, а вскоре колхоз получил еще один грузовик, и он сел за руль.

По окончании полевых работ он и Степан Тихомилов купили в районе по полсотни бревен, кирпичей на фундамент, тесу, плах, шиферу, принялись все это перевозить в Романовку.

Однажды ранним июньским вечером, закончив разгрузку купленных там же готовых дверных блоков, оконных рам, Тихомилов и Михаил сидели, покуривая, на бревнах, прикидывали, кому с какого боку удобнее пристроить веранды. Мимо с термосом в руке проходила Софья.

– Сонь! – сорвался с места Михаил, подскочил к ней. – Здравствуй.

– Строители… Здравствуйте, – холодновато, проговорила она, собираясь идти дальше.

– Да погоди ты хоть маленько.

– Да зачем мне… – Она все же остановилась, только бросила невольно взгляд в сторону Федотьиного дома. – Мне бабушку надо чаем на ночь…

– Подожди чуток. С голоду не помрет.

Он взял ее за руку у локтя и потянул к кучам стройматериалов. Она, хоть и сопротивлялась, пошла.

– Ты вроде не одобряешь нас с Михаилом? – спросил Тихомилов, когда они подошли.

– Да мне-то что? Стройтесь на здоровье.

– Как это так – что?! – воскликнул Михаил. – Нам же с тобой в новом доме жить.

Он все еще держал ее за руку, при этих словах она будто вспомнила об этом, резко освободилась. Но с места не тронулась, лишь едко проговорила:

– Ага… Только вот сватам бы родиться да в бороды обрядиться.

– Это что-то уж долго ждать, – улыбнулся Тихомилов и поднялся. – Ладно, Михаил, до завтра…

Он ушел, а Михаил и Софья стояли молча, будто не зная, как продолжать разговор.

– Сонь…

И в это время с крылечка Федотьиного дома хрипло донеслось:

– Со-офья! Паскудница-а!

Старуха стояла там в черном проеме дверей, одной рукой держалась за косяк, а другой трясла костылем.

– Оставь ты меня в покое! – измученно простонала девушка в лицо Михаилу, повернулась и пошла. Отойдя на несколько шагов, обернулась, прокричала, задыхаясь: – Никогда не будет, никогда… ничего этого!

И теперь уж не пошла, а побежала к старухе.

А в доме Софья остервенело накинулась на Федотью:

– Чего орешь? Позоришь на всю деревню… Твое-то какое тут дело?!

– Как эт… как эт?! – едва проглотила застрявшую в горле ярость старуха. – А кто эт… с ружья-то батьку твово? Забыла?!

– Не забыла! – прокричала Софья. – А за что? Ну, скажи! Я ведь не маленькая, все знаю. Что же это за человек такой был? То и горе мое, что отец… Да какой он отец?!

– Чирей те в глотку… В глотку чтоб! – завизжала Федотья, как облитая кипятком. – Пашенька вот придет…

– Да провались ты со своим Пашенькой! – совсем вышла из себя Софья. – Что ты пугаешь им… этим… Как его и назвать-то только?! Похуже всякого палача он! Детишек малых спалил, не пожалел! А чем они виноватые были? Он, Михаил-то, правильно – деды да отцы враждовали, а мы при чем?

– Ополоумела! Умом сошла… – простонала старуха. – Ты рассуди-ка!

– А тем более дети неразумные те?! Ну, ответь мне, скажи! – наступала на нее Софья.

– Озверела, озверела…

– Мало тюрьмы-то твоему Пашеньке. Его тоже бы из ружья…

– Рехнулась ты-ы! Уймися, замолчи…

– Не замолчу! Мишка этот и не нужен мне… может. А не замолчу.

Израсходовав все силы, старуха, припав на костыль, стояла посреди комнаты, беззвучно уже открывала и закрывала беззубый рот, дышала часто и сипло, будто