Напрасно Катя обегала беспокойным взором ряды лож и кресел: там эполеты, там белый султан, там бобровый воротник; вот, кажется, темные волосы, кудрявые; белый высокий лоб… Нет, нет, не он! Совсем не он! Вот его талия, боже!.. Обернулся – опять не он!.. Ах, что тяжелее обманутого ожидания! Но вот спектакль кончился – по лестницам, по коридорам зашумели толпы: султаны, шляпки, шинели, плащи запестрели в сенях; говор, смех, шум шагов, звон шпор; все смешалось; около стен, по ступеням, собираются группами знакомые, критикуют актеров, восхищаются музыкою; между тем громкий голос жандарма раздается на подъезде, и по временам две, три дамы рассекают толпу, спеша к дверям. В это время наши провинциалки стояли, прижавшись к стене, возле самых дверей, и Надежда Карповна с беспокойством бросалась от стекла к стеклу, крича «Ваньку!» так громко, что обратила на себя всеобщее внимание; ей показалось, что Ванька зевает на подъезде, между тем как он должен был по ее приказанию отыскивать Фильку. Встревоженная Катя уговаривает ее, просит и краснеет, как роза. Вдруг… знакомый голос поразил слух ее… Она обернулась, мимо них проходило несколько офицеров, и один… Нет, глаза ее не обманывают! Она забыла Надежду Карповну и Ваньку: это он! Он увидит, подойдет!.. Ах, любит ли он ее еще? Но он останавливается подле каких-то дам. С какою приветливою улыбкою раскланивается он с ними! А они?.. Особенно одна, как ласково смотрит она! Черные глаза ее блестят удовольствием!.. О, как сжалось сердце Кати! Незнакомка хороша: черный соболь прекрасно оттеняет белизну лица ее; как она непринужденно говорит! Боже мой! Но вот она побежала за ливрейным лакеем… Мстислав идет далее… на ее сторону… Вот он подходит, рассеянно смотрит в двойной лорнет, взор его остановился на ней… Боже мой, он идет к ней… Все забыто! О мой Мстислав!..

– Как! Это вы? Здесь? Скажите ради бога! А я вас совсем было не узнал. Вы так выросли, похорошели, Катерина Ивановна!

– Мы давно не видались, граф.

– Право, вы удивительно переменились в вашу пользу! Как я рад вас видеть! Мы расстались почти детьми. Знаете ли, что я очень часто вспоминаю старину?.. Ну, скажите, ваш почтенный батюшка?

Катя стояла как окаменелая.

– Он… здоров… граф.

– Я помню ваш маленький садик… Ну, не краснейте же! Мы были, право, дети. Ведь мы останемся друзьями, не правда ли?.. Ба! Да я и забыл спросить вас, не замужем ли вы?

– Почти, граф. Это еще тайна. Вы знаете, что у нас, провинциалов, все тайна.

– Право! Поздравляю. Скажите же имя жениха.

– Я вам сказала, что это тайна.

– Смотрите же, не забудьте позвать на свадьбу старинного друга.

Катя смотрела на него с изумлением; ей казалось все это тяжелым сном; ей хотелось убедить себя, что это был сон; ей было жаль своей печальной неизвестности, своей мечты, которою питалась она в течение шести лет. Она готова была протянуть к нему руку, спросить его: «Мстислав! Ведь это все шутка? Ты любишь меня!» Она смотрела на него глазами любви и ожидания. Но нет, нет, лицо его было спокойно, глаза не зажигались огнем любви; черты его были, Мстислава, но не было души его – это был только неясный образ прежнего, как портрет, в котором художник сохранил черты, не придав им выражения, бездушный мрамор, в котором любовь напрасно искала ответа. Он говорил свободно, шутил; казалось, и тени прежнего не оставалось в душе его, и если память сохраняла некоторое воспоминание, то оно было только предметом шутки. В эту минуту голос жандарма произнес громко: «Карета Гориной!» – и Надежда Карповна бросилась со всех ног. Тяжело сказать прости на долгую разлуку, тяжело отвыкнуть от счастия, которое сделалось потребностью бытия, разорвать нити, которые привязывали нас к жизни блаженством ежедневным, и отказаться от счастия, когда оно слилось с жизнию, вошло в состав ее, но в разлуке есть воспоминание, которое, как задаток будущего, указывает вдали зарю надежды: что было, возвратится, и при этой мысли душа теряется в приятной мечте; есть тихая грусть, есть слезы, есть мысль: там далеко, в чужой стороне, он думает обо мне, взоры наши встретятся в любимой звезде, мысль сольется в перелетном облаке. Но потерять любовь!.. увериться в равнодушии того, который еще царствует в душе нашей, владеет жизнию нашею! С чем можно это сравнить? – со смертию? – может быть, но над гробом милого горит надежда вечного свидания, сердце благоговейно бьется при мысли, что дух его витает над оставленным другом, что он мыслит о нем в обителях небесных. Смерть похищает предмет любви, но не любовь, не веру в счастие, не доверенность к человечеству. А измена! она все отнимает, она бросает сердце в степь безотрадную, где сыпучий песок, жгучее солнце, где дует гибельный самум и никогда прохладного дыхания ветерка… Гибнет не одна любовь: прелесть жизни, младенчество души гибнут с нею; сердце знакомится с опытом… Может быть, оно полюбит вновь, но ему не жить, не радоваться, как прежде!

«Счастлив, кто умирает в юности!» – так думали древние. «Он любезен богам», – говаривали они. «Счастлив, чье сердце разорвалось при первом ударе», – шептал на своей вдохновенной лире задумчивый певец Альбиона, и я скажу: счастлив! Он не узнает, что сердце может перестать любить, что горесть может иссякнуть, что можно пережить несчастие и снова радоваться. Снова? Так. Наслаждение опять найдется, но не найдутся чистые, безоблачные дни первого чувства, не найдется беспечности дитяти, с которою гуляет оно по цветистому лугу, пока опыт не скажет ему: «Тут есть змея!»

Милое неведение сердца! Ты улетаешь, как детство, как быстролетная молодость! Может быть, под старость мы потому более привязываемся к существам, украшенным прелестью первого возраста, что они напоминают нам лучшее время жизни нашей. Мы следуем за движениями их, наблюдаем их чувствования, слушаем воспламененный бред их милых, их свежих надежд и невольно переносимся в прошедшее, когда и мы верили, надеялись, смеялись.

О, надобно забывать, чтоб быть счастливым!

Где, у кого научиться