– Ах, маменька!

– Так граф там с прекрасными дамами!.. и не думает!..

В эту минуту Иван Алексеевич, который уже несколько минут тихонько говорил с Надеждою Карповною, облокотясь на спинку ее кресел, подозвал Катю, и все вместе отошли к окну. Катя поспешно оставила руку Аннушки, как бы избавившись пытки.

– Катя! – сказал Амичев. – Надежда Карповна по делам своим едет на днях в Москву; она предлагает тебе ехать с нею.

– Но, батюшка, я не знаю…

– Я буду очень счастлива, Катерина Ивановна…

– Для твоего здоровья, Катя, я желал бы, чтоб ты ехала.

– Как же оставить вас, батюшка! Я, право, совсем…

– Здорова?.. Я знаю это. Но я прошу тебя, чтоб ты ехала, для моего спокойствия, Катя, для меня! Ты поговоришь там с докторами, развеешься… я желал бы этого, Катя!

Этого было уже довольно для Кати. Надежда Карповна была вне себя от радости: ее любимица, ее прекрасная Катя едет с нею! Сколько теперь хлопот Акулине! Надобно сказать Харитонычу, но наперед она сообщила свою радость всему обществу. Вера Максимовна слегка покраснела и закусила губы.

– Вы увидите там вашего знакомого, Катерина Ивановна, граф там.

– Где же встретить его в большом городе-с!

– Ах, матушка, он был так короток у вас в доме! Уж, верно, отыщет вас.

– Ах, счастливица! Ты едешь в Москву!.. Счастливица! – кричали девушки, может быть, не без зависти (по крайней мере эта зависть не имела ничего горького, недоброжелательного, так казалось, может быть: в молодости неприязненные чувствования редко бывают глубоки. Это еще один зародыш, который развивается с годами).

Между тем в доме Надежды Карповны начались хлопоты. Все горничные, повара, мастеровые – в работе; из сарая вывезен бабушкин дорожный возок, его чинят, чистят; готовят шубы, одевают лакеев. Надежда Карповна приказывает приготовить на дорогу побольше пирогов, жареных кур, варенья: «С нами едет чужая барышня: знаешь, Акулина, эта хорошенькая? Побольше нам сухих вишен! Путь не ближний: шутка ли, с лишком пятьсот верст будет!»

И Катя собиралась. Ей было грустно расстаться с отцом, оставить свою маленькую горенку, свои мечты, свою привычную грусть. Что ждет ее там? Увидит ли она его? Любит ли он еще?.. Прошло пять лет, с тех пор как они расстались; Катя ничего не слыхала о нем, да он и не мог писать. Нет, он не забыл ее! Ведь она не изменилась же? Почему ж и ему не сохранить чувства, которое делало его столько счастливым? Так! Он еще любит ее! Но эта уверенность сопровождалась какою-то грустию: сомнение против воли закрадывалось в душу ее. Ах, ей было уже не пятнадцать лет! А время – враг доверчивости в юном сердце: с каждым днем уносит оно что-нибудь с собою, пока не исчезнет вся надежда, оставляя по себе уныние и безрадостное равнодушие.

Надежда Карповна ехала в Москву, надеясь встретить там зятя, генерала Ильменева, который возвращался из-за границы с остававшимися там войсками; желание ее исполнилось, он возвратился поседевший, но увенчанный лаврами. Седины под лавром не беда: говорят, что этот чудотворный лист, как и золото, имеет дар делать их в глазах красавиц любезнее самых черных кудрей; и генерал, хоть и седой, мог еще нравиться. Надежда Карповна, отдыхая на диване, составляла планы… Говорить ли об них? Зачем же, когда Надежда Карповна не говорила об них даже и своей Акулине?

Глава IX

Les chimères, qu’enfin mes

mains croyent toucher,

Maintenant, sont absentes;

Et je dis au bonheur ce que dit

le nocher

Aux rives décroissantes.

V. Hugo[57]

Видела ли Катя своего Мстислава? Какое впечатление произвели на двух провинциалок чудеса столицы? На последний вопрос я не могу отвечать удовлетворительно; знаю только, что Надежда Карповна, несмотря на равнодушие к нарядам, растаяла от восторга на Кузнецком Мосту и купила пунцовый берет, а Катя, моя задумчивая Катя, в Английском магазине впервые после шестилетней разлуки забыла привычную грусть свою. Но видела ли она Мстислава? О, это я знаю! Видела, но как!..

На Большом театре давали оперу «Волшебный стрелок»; она была еще внове, и Москва стекалась наслаждаться гармоническими мотивами Вебера. Надежда Карповна взяла ложу и отправилась в своем дорожном возке и на своих лошадях. С нею была Катя и кузина с двумя взрослыми дочерьми. Но как «Волшебный стрелок» славился великолепным спектаклем, то Надежда Карповна уговорила свою кузину взять еще и меньших двух дочерей. Ложа в первом ярусе, не в бельэтаже: что тут дурного! Их будет только пять да две девочки; это немного. Надежду Карповну одели по моде: на нее надели вышереченный пунцовый берет, короткую шею прикрыли борочком, величиною как на портретах Рубенса, – это был вкус Надежды Карповны; закутали ее в турецкую шаль, и все это составило очень замечательное явление, особливо если вообразите, что между борочком и беретом сияло круглое, полное, румяное, как месяц на всходе, лицо, покрытое каким-то странным лоском и с вечною улыбкою. Доброта души, которая ясно выражалась в серых глазах ее, конечно, искупала дурноту, но кто станет думать о дурноте при блеске лица и берета? Ночь была темная, холодная, звезды сверкали яснее обыкновенного, снег скрипел под полозьями, и во всю дорогу Надежда Карповна смотрела сквозь оттаявшее окно на извозчиков, кучеров и пешеходов, которых бороды, напудренные морозом, белелись при блеске фонарей, и упрекала себя, как ей вздумалось ехать в театр в такой мороз. «Что будет с Филькою? – говорила она. – Уши отморозит! У нас хоть бы с козел сошел да погрелся, а здесь, пожалуй, и ковер из возка стянут, да и лошадей еще уведут. Что будешь делать!» – «Да ведь он не один, кузина, что вы беспокоитесь». – «Ах, матушка! Вашим знатным лишь бы веселиться, а там по них хоть трава не расти! У них же кучера все наемные, что им? А Филька-то у меня крепостной, да и малый-то – золото! Еще с бабушкой покойной ездил!» Между тем вот они уже у подъезда; началась выгрузка, перетаскали на руках детей, повынимали дам, наконец вышла и Надежда Карповна. На крыльце стояли несколько офицеров и с любопытством смотрели на шестиместный памятник древности, из которого выгружалось целое семейство. Надежда Карповна, не обращая ни на кого внимания, остановилась, и начался разговор с Филькою: «Да подвяжи щеки-то, Филька! Есть ли у тебя платок? Экой грех! Уши отморозишь! Понесло меня в театр в такой мороз! Да нельзя ли тебе хоть бы в возок-то сесть, пока