– С-сатана!

И со стуком опустила палку.

– Уходи-ка ты от нас, Федотья, – проговорила было Катя.

– Вот, вот… – старуха теперь указала костылем в сторону Михаила и Степана. – Бесы пришли! А сатана давно тут живет! – Пилюгина снова ткнула костылем воздух по направлению к Кате. – Чертенят наплодила!

Так и не опуская костыля, прочертив им в воздухе, уставила его снова на Лидию и теперь уже не захрипела, а, расходуя последнюю ярость, выплескивая ее до дна, завизжала:

– А тебя, дьяволицу, в кумовнихи позвали! В кумовнихи… А ты и рада, проклятущая…

Прокричав это, старуха пошатнулась. И упала бы, наверное, и никто, пожалуй, не поддержал бы ее, да стрелой влетела Софья, молодая, проворная, красивая, в белом кашемировом платке с красными цветками, один конец которого был обвязан вокруг шеи, другой лежал на спине.

– Бабушка, бабушка! Кто же тебе велел сюда? Пойдем-ка домой. Пойдем…

Она подхватила старуху и повела ее к выходу.

Федотья не сопротивлялась. За порогом уже Софья обернулась, блеснула в улыбке своими большими, грустными и будто виноватыми глазами.

– С приездом, Михаил, тебя…

И они со старухой скрылись.

Михаил сидел ошеломленный. Да и остальные не сразу пришли в себя. Софья ворвалась как молния, осветила горницу ярким светом и исчезла, оставив людей будто опять в каком-то полумраке.

– Да что ж вы, гости дорогие?.. – опомнился раньше всех Петрован. – Давайте-ка, и я скажу… Катерина, ну-к разлей людям от нашей радости.

Все зашевелились, задвигались, а Михаил все смотрел в распахнутый проем дверей.

– Да это… кто такая была? – спросил он.

– Сонька это, дочка моя, – ответила ему Лидия.

* * *

На другое утро после возвращения Михаил встал до солнца, не дожидаясь завтрака, обошел всю деревню, поднялся на кладбище, постоял возле него, поскольку к могилам пройти было невозможно – они были завалены глухими еще, метровыми снегами, а возвращаясь, увидел бегущую на работу Софью Пилюгину, повернул, не раздумывая, за ней.

– Ой! – воскликнула она, когда Михаил вошел в бревенчатый телятник. В руках у нее было по ведру, она, растерянная, так и застыла с ними посреди небольшого помещения с печкой и крохотным окном. Румянец на белых щеках, натертый утренним морозцем, стал разливаться по всему лицу. – Чего тебе?

– Поздороваться зашел, – улыбнулся Михаил. – Или нельзя?

– Да можно… что ж.

– Тогда доброе утро, Соня.

– Ага, – кивнула она, все более смущаясь. – Доброе… А я вот на ферму за обратом. Телят своих поить.

– Давай я помогу тебе принести.

И он хотел было взять у нее ведра.

– Еще чего… – Она поставила на скамейку, приткнутую к стене, оба ведра, отвернулась и стала глядеть в оконце.

Так они постояли некоторое время – Софья у окошка, а Михаил у дверей. Он глядел на нее, она чувствовала это, лицо и шея ее полыхали.

– Вон ты какая выросла, – промолвил потом он.

– Какая еще?

– А красивая…

Слово это будто ударило ее больно, она повернулась, резанула его жгучими глазами, торопливо схватила ведра и шагнула к двери.

Она шагнула, а он не двинулся с места.

– Чего ты? Вон люди-то… – кивнула она за окно. – Пусти давай.

– А ты боишься, что ли, людей?

– Ничего я не боюсь! Уходи ты…

– Ухожу. А вечером я опять приду сюда.

И он шагнул за порог.

Когда Михаил не спеша спускался по протоптанной в снегу узкой тропке к деревенской улице, Софья молча смотрела вслед ему сквозь оконное стекло. Огромные глаза ее, растерянные, напуганные, поблескивали влагой.

А Михаил домой не пошел, свернул к дому Марии. У крыльца он обколотил свои бурки, хоть снегу на них почти и не было, решительно толкнул дверь.

Степан хмуро сидел за столом и будто нехотя пил чай. Мария, аккуратно прибранная, в тугом ситцевом платье, в чистом льняном фартуке, тонкая и стройная, как девчонка, сажала в печь деревянной лопатой калачи. Увидев Михаила, она проворно разогнулась, кинула невольный взгляд на кровать, будто опасаясь, тщательно ли она застелена, смахнула с розовых, нагретых печным жаром щек капельки пота.

– Милости просим, милости просим… Раздевайся. Завтракал, нет? Давай-ка вот…

– Здравствуйте. А что ж, давай, теть Маруся, чайку покрепче.

На приветствие Степан не ответил, но Михаил на это будто и внимания не обратил, разделся и сел к столу.

– По деревне прошелся… На телятник завернул. Пилюгина-то Сонька какая девка выросла! Это ж сколько ей, а?

– Семнадцать уж вроде, – сказала Мария. – Невеста.

– Да это я и сам сообразил. Только что-то она мне другой показалась, чем вчера, напуганная какая-то.

– А это, понимай, Федотья всю ночь ее тобой стращала, – усмехнулась Мария.

– А-а, – нахмурился Михаил, но тут же и улыбнулся. – А я к тебе, дядя Степан, поговорить. Вчера-то не до того было.

– Скорый ты, гляжу, на все, – сухо промолвил Тихомилов.

– Так сколько мы с тобой, дядя Степан, время-то потеряли?

– О чем же ты говорить со мной намерился?

– Да вообще. Об жизни.

– А поговори, Михаил, поговори, – вмешалась Мария. – А то он уходить с Романовки намылился.

– Вон как! А куда?

– Белый свет большой, – тем же холодным голосом сказал Тихомилов.

– Свет-то, он большой, да везде дорожки круты.

– Да ты, гляжу, воспитывать меня явился! – И Степан, звякнув чашкой, резко отодвинул ее от себя.

На целую вечность, кажется, установилась в небольшой избе тишина, неловкая, гнетущая всех троих. Степан сидел, сгорбившись еще больше. Мария застыла у печи с заслонкой в руках. Михаил смотрел в чашку с чаем. Потом поднял взгляд, с головы до ног оглядел не ко времени аккуратно приодевшуюся Марию, проговорил:

– Ты б, теть Маруся, оставила нас одних…

– И правда, торчу тут дурой! – встрепенулась она, глянула в окошко. – Вон уж Катерина в контору пошла. И мне ж надо…

Она закрыла печь заслонкой, сдернула фартук, метнулась к вешалке.

– Поговорите. А я потом прибегу калачи вынуть…

И стукнула дверью.

Убегая, Мария на ходу все же поправила на кровати краешек одеяла, хотя в этом не было никакой надобности. Михаил сделал вид, что не заметил ее торопливого движения, а Тихомилов понял это, чуть скривил уголки губ.

– Не воспитывать, дядя Степан, я пришел тебя, – помолчав, сказал Михаил. – Ты вдвое старше меня… С Катей я сегодня чуть не до света вот проговорил. Легко, думаешь, ей?

Степан Тихомилов шевельнулся. Но сказать – ничего не сказал.

– Вот то-то и оно, дядя Степан. Я мальцом был, а помню, как она тебя ждала… Как всякое твое письмо с фронта при себе носила, теплом своим согревала. А тут посыпалось на нее, как свинцовые каменья с неба.

Степан теперь легонько и осторожно вздохнул, будто остерегаясь чего-то,