Все это было, разумеется, сказано по-французски, но Глафира Семеновна поняла приблизительно смысл сказанного и отвечала:

– Вуй, монсье.

В речи француза Николай Иванович услыхал несколько раз повторенное слово «l’amour». Он знал, что «l’amour» значит «любовь», вспыхнул и заговорил:

– Туда же еще, мерзавец, смеет о любви говорить с замужней женщиной! Лямур, лямур… Скажи ему, чтоб он свою лямур бросил, а то я его заставлю замолчать по-свойски!

Глафира Семеновна тоже вспыхнула.

– Ты, кажется, прямо лезешь на скандал, – сказала она. – Не понимаешь языка и хочешь срамиться. Про любовь он говорил совсем в другом смысле.

– В каком бы там смысле ни было, но какому-нибудь французскому скоту я про любовь с моей женой говорить не позволю, так ты и знай.

– Он говорил про любовь мужа к жене.

– Не смеет он говорить про это при мне! – возвысил голос Николай Иванович.

– Да чего ты кричишь-то! Чего ты скандалишь!

– Хочу кричать, хочу скандалить. Садись со мной рядом и сиди тут. Не желаю я, чтобы ты с ним разговаривала. Пересаживайся. Сиди и молчи.

Николай Иванович выдернул из-за спины жены ее подушку и переложил ее на свой диван. Глафира Семеновна слезливо заморгала глазами, но все-таки пересела к мужу.

Француз понял, что между супругами происходит ссора, и умолк, но, когда поезд остановился на какой-то станции, он, помня, что обещал добыть чего-нибудь поесть для русской дамы, быстро выскочил из вагона и через минуту, снова вскочив в вагон, сказал Глафире Семеновне:

– Tout de suite, madame, on vous apportera quelque chose manger et е boire[405].

Поезд тронулся, и на ходу его в окне вагона появилось кепи кондуктора. Он опустил стекло и протянул в открытое окно сначала завернутые в бумагу сандвичи, а затем бутылку вина и стакан.

– S’il vous plaît[406], madame, – сказал коммивояжер с легким поклоном, указывая на кондуктора.

– Не надо! Ничего не надо! – сердито замахал было руками Николай Иванович, но Глафира Семеновна перебила его:

– Как не надо? Вы, кажется, хотите меня морить голодом? Я есть хочу. – И она, взяв от кондуктора бутылку и закуски, спросила: – Комбьян?

– Trois francs[407], madame, – дал тот ответ.

– Пренэ катр франк. Се пур буар[408].

Слезы так и душили ее. Нужно было поблагодарить коммивояжера за его хлопоты. Она собралась с духом и, не выставляя лица своего, проговорила:

– Мерси, монсье.

Николай Иванович хмурился и молчал, но наконец произнес, обратясь к жене:

– Ешь же, коли просила.

Ответа не последовало. Уткнувшись в подушку, Глафира Семеновна плакала.

– Ну ты не будешь есть, так я вина выпью, – сказал Николай Иванович и, налив себе из бутылки в стакан вина, проглотил его залпом.

Только полчаса спустя, наплакавшись в волю, Глафира Семеновна утерла украдкой слезы и, отвернувшись от мужа, принялась есть сандвичи.

Коммивояжер уже спал или притворился спящим.

LXXVI

После ночной трапезы супруги уже не ссорились вслух, а только дулись друг на друга. Николай Иванович, почти один выпив бутылку вина, хоть и проповедовал раньше, что ему и Глафире Семеновне нужно быть настороже против мошенников, а потому спать попеременно, стал клевать носом и заснул первым. Глафира Семеновна еще бодрствовала, смотрела, как мелькали в темном окне одинокие огоньки, но и она, аппетитно позевав, вскоре заснула крепким сном под равномерный стук колес.

Когда Глафира Семеновна проснулась, поезд стоял на какой-то станции. Только еще рассветало. Коммивояжер и толстенький француз были уже проснувшись. Толстый француз зевал и, сняв с себя туфли, переобувался в полусапожки. Коммивояжер, стоя во весь рост, делал свой туалет. Он смотрелся в маленькое складное зеркальце и причесывался, закручивая усики.

– Последняя станция перед Женевой. Через пятнадцать минут будем на месте, – сказал он Глафире Семеновне, любезно поклонившись, и осведомился, хорошо ли она отдохнула.

Глафира Семеновна, пробормотав «мерси», стала будить мужа. Тот открыл глаза и бессмысленно смотрел на жену.

– Надо будет связать наши вещи. Сейчас приедем, – сказала она.

– Куда?

– Да в Женеву.

Николай Иванович покосился на причесывавшегося коммивояжера, поморщился и спросил жену:

– И этот болван в Женеву едет?

– Да почем же я-то знаю? Я его не спрашивала.

– В Женеву, это видно. Знаешь что, Глафира Семеновна: мне что-то не хочется останавливаться в Женеве. Ну ее к черту! Поедем дальше.

– Как к черту? Да ведь в Женеве-то Швейцария, мы здесь эти самые Альпийские горы увидим, те швейцарские виды посмотрим в натуре, которые у нас в гостиной на картинах.

– Что нам горы! Что нам виды! Плевать на них. Горы-то и виды мы и проезжая по железной дороге увидим! Конечно же плевать, – говорил Николай Иванович, а сам все косился на коммивояжера.

– Ну это тебе плевать, а я плевать не желаю. Нет, нет, я хочу видеть Женеву и Альпы, я про Женеву очень много читала, еще недавно читала. Здесь маркиз де Фурма провел свой медовый месяц с Леонией. Они ездили по озеру при свете луны.

– Опять из романа? Ах, черт их возьми.

– Ну уж ты там чертыхайся или не чертыхайся, а в Женеве мы хоть на один день остановимся. Ты это должен сделать за твою парижскую провинность.

– Опять за провинность. Да ведь уж я за свою провинность купил тебе на сто семьдесят франков кружев и разной дряни. Провинность! Удивительно, как вы памятливы. На себя бы лучше оглянулись, – сказал Николай Иванович и опять покосился на коммивояжера.

– Пожалуйста, не говорите глупостей! Я знаю, на что вы намекаете, но это глупо и глупо. В Женеве мы должны остановиться.

Глафира Семеновна стала собирать свои вещи и увязывала их ремнями. Поезд, катя на всех парах, подъезжал к Женеве. Уже значительно рассвело. Сквозь утренний туман виднелись очертания гор, вершины которых, однако, были скрыты облаками. Женщины в синих платьях и соломенных шляпках, с граблями на плече или с плетеными корзинками за спиной шли около полотна дороги на работу. Направо и налево виднелись виноградники и между ними каменные домики. Николай Иванович, хмурясь, смотрел на все это и досадливо кусал губы.

Поезд стал убавлять ход, показалась станция.

– Романистка! На каком здесь языке говорят: на французском или на немецком? – ядовито отнесся к жене Николай Иванович.

– А вот услышишь.

Поезд остановился. Супруги забрали свои вещи и стали выходить. Глафира Семеновна держала в руках две подушки и саквояж. Коммивояжер подскочил к ней и хотел помочь.

– Не требуется-с. Алле! – остановил его жестом Николай Иванович. – Вишь, какой услужливый! Стянуть что-нибудь захотелось?

– Совсем дурак! – со вздохом проговорила Глафира Семеновна.

Они вышли из вагона. Подскочивший к ним носильщик показал на свой нумер на груди и, взяв от них подушки и саквояжи, спрашивал:

– Quel hôtel désirez-vous, monsieur?[409]

– Ага! Здесь французят. Ну ладно, – сказал Николай Иванович. – Только смотри, Глафира Семеновна, больше как на один день я здесь не останусь.

Около станционного дома у дверей пожилой человек в пиджаке и с сигарой в зубах и блузник остановили их.

– Qu’est-ce que vous avez là, monsieur? Ouvrez[410], – указал человек в пиджаке на саквояжи.

– Monsieur le visiteur des douanes…[411] – отрекомендовал его носильщик.

Супруги не понимали и вопросительно смотрели друг на друга. Человек в пиджаке и носильщик показывали супругам знаками, чтобы они открыли свои саквояжи. В это время подскочил коммивояжер и заговорил с человеком в пиджаке что-то по-французски, указывая на супругов. Человек в пиджаке выслушал и сказал супругам «allez», пропуская их в двери.

– Таможня, что ли? – наконец стала догадываться Глафира Семеновна.

– Да почем же я-то знаю! Я знаю только, что вон этот паршивый болван, нахал с усиками, не отстает от нас и решительно во все наши дела ввязывается! – раздраженно воскликнул Николай Иванович, кивая на коммивояжера.

– Да ведь он же помог нам. Через него нас пропустили.

– Не желаю я его помощи.

На подъезде стояли швейцары из гостиниц с бляхами на фуражках и с надписями названий гостиниц.

– «Отель