– Это не опечатка? – спросил теперь Габлиани.

– Нет, – сказал Койнов, – не опечатка, но в общем-то ты правильно сказал. Коммунист должен быть именно таким человеком.

Лицо Габлиани просияло. Быстро надев гимнастёрку, хотя и старую, но чисто выстиранную, ладно сидящую на нём, с приколотыми к ней боевыми медалями и орденами, взяв автомат, он, стройный, подтянутый, молодцевато вскинул руку к пилотке:

– Разрешите идти?

– Тебя сейчас хоть на парад выводи, – проговорил Лабушкин. – Вот как мы тебя собрали…

– Ладно, иди до командира роты, – сказал Койнов, – доложи – и в полк. Ступай.

– Есть! – ответил Габлиани и, круто повернувшись, зашагал вдоль по оврагу.

По дороге в полк он был занят мыслями о том, как пройдёт приём его в партию и какие вопросы будут задавать ему члены парткомиссии. Внезапно он взволновался: а как у него должен висеть в это время автомат? На плече, дулом вниз, или на груди? Эта мысль показалась ему очень важной, и, несколько раз примерив автомат и так и этак, он решил, что на груди будет лучше, солиднее, строже.

Возле блиндажа, в котором помещался парторг полка и где сейчас находились прибывшие из дивизии члены парткомиссии, собралось уже порядочно народу. Тут были и артиллеристы, и миномётчики, и сапёры, и пехотинцы. Они сидели и стояли группами, переговариваясь между собой, поглядывая на дверь блиндажа, куда вскоре стали вызывать всех по очереди.

Габлиани увидел знакомых и подошёл к ним. Говорили о предстоящем наступлении, и хотя никто не знал, когда оно начнётся, все сходились на той мысли, что скоро. Габлиани тоже хотел было высказать своё мнение по этому поводу, но вышедшая из блиндажа девушка позвала его. Он одёрнул гимнастёрку, поправил автомат и пошёл вслед за девушкой, чувствуя, как что-то взволнованно-торжественное и в то же время тревожное охватило его.

За столом, прямо против двери, сидели три офицера. Четвёртый, парторг полка, стоял, прислонившись к стене плечом. Тот, кто сидел посредине, внимательно посмотрел на вошедшего и сказал:

– Садитесь, товарищ Габлиани.

Габлиани опустился на скамейку, доверчиво поглядел на членов комиссии, и один из них, тот, что сидел по правую руку от председателя, ободряюще улыбнулся ему. Нет, всё было решительно не так, как он предполагал. За столом сидели не строгие, придирчивые судьи, а добрые, внимательные товарищи. Ему вдруг захотелось рассказать им всё, что было на душе, всё, что было продумано и прочувствовано не только за последние дни, а за всю жизнь. Но беседовали с ним всего лишь минут десять, не больше, и он был даже огорчён, что ему не удалось высказать все свои чувства.

Когда ему вручили кандидатскую карточку и он вышел из блиндажа с гордо поднятой головой, солдаты, толпившиеся у двери, увидели его сияющее радостью и счастьем лицо и поняли его состояние.

Всю обратную дорогу он думал, о том, что с ним произошло, несколько раз прикасался рукой к левому карману, в котором лежала кандидатская карточка. Ему всё хотелось вынуть её и ещё раз прочесть, что в ней написано.

Придя на передний край, он наконец понял, что с ним произошло.

– Я сейчас вроде вдвое сильнее стал, честное слово, – сказал он, обращаясь к товарищам.

– Ты расскажи, что там в тылу делается, – спросил Береговский. – Танков много? Артиллерии?.. Что слышно про наступление?

Габлиани удивлённо поглядел на Береговского и, засмеявшись, развёл руками. Всю дорогу он был так занят своими мыслями и переживаниями, что, обычно зоркий и внимательный ко всему, на этот раз не обратил никакого внимания на то, что делалось вокруг.

А делалось очень большое, значительное. Лес был полон машин, людей, пушек. Горы ящиков со снарядами, тщательно замаскированные ветками, виднелись в разных местах. Всего этого не мог не видеть Габлиани, но, как человек, сильно занятый своими мыслями, он ничего этого не регистрировал в памяти. Мысли его были далеко от виденного, так как всю дорогу он был занят лишь тем, что с ним произошло.

– Не знаю, – ответил он, ещё раз разведя руками, но, вспомнив о том, что говорили знакомые солдаты возле блиндажа, поправился: – Говорят, скоро…

…Наступление началось утром следующего дня. Огромное количество танков и самоходок лавиной ринулось в прорыв. Пехота двигалась за танками, и сразу же были заняты и первая, и вторая, и третья линии вражеской обороны. Габлиани не однажды участвовал в атаках, но сейчас он как-то по-новому, особенно торжественно, чувствовал себя. Теперь он был коммунистом, и чувство особенной ответственности за все свои поступки и действия, ответственности не только перед командованием, но и перед партией не покидало его.

В полдень, «прочёсывая» лес, они вышли на поляну и тут, при скрещении двух просек, увидели фашистский дзот, из которого сразу же хлестнули по ним пулемётной очередью. Они залегли. Пули летели низко. Было ясно, что у фашистов, засевших в дзоте, пристрелян каждый метр.

Командир роты, лежавший в цепи недалеко от Габлиани, вглядевшись, раздумчиво произнёс:

– Придётся забросать амбразуру гранатами. Иначе их не возьмёшь, – и Габлиани, услышав эти слова, отозвался:

– Есть, забросать!

Он не получал приказания, и командир ещё не выбрал, кто должен сделать это. Но сердцем и разумом своим Габлиани ощутил, что именно он должен забросать гранатами фашистский дзот, и пополз.

Он долго полз кустами, травой, припадая к земле, а когда до дзота было совсем недалеко и он, приподнявшись на локте, размахнулся, швырнул тяжёлую гранату в амбразуру и вновь припал к земле, вдруг раздалось сразу несколько взрывов. Габлиани вскочил и кинулся к дзоту. Он увидел, что рядом с ним бегут тяжёлый, огромный Койнов и другие солдаты, которые, оказывается, ползли к дзоту вместе с ним и которые вместе с ним были коммунистами и которые так же, как и он, поняли слова командира – их простой и ясный смысл:

– Коммунисты, вперёд!

Орлы

1

Они пришли на передний край впятером. На них были одинаковые, ладно подогнанные, новенькие полушубки, туго перетянутые ремнями. Гранаты у них были подвешены к поясам по-особенному ловко, и это сразу показывало бывалых, опытных солдат, тех, что за войну прошли сквозь огонь и воду.

Однако, несмотря на сходство, они были очень разные: рядом с юным, порывистым, нетерпеливым и отчаянно смелым Габлиани был спокойный, седоусый, надёжно-сильный Койнов; был тут со своей неизменной ленивой улыбкой на большеротом лице Лабушкин; был и Береговский, дерзкий,