На батарею вдруг обрушился шквал снарядов и мин. Пыль поднялась над её позицией, однако когда пыль рассеялась и на батарею двинулась новая пятёрка танков, артиллеристы, пыльные, потные, уже вновь вели огонь. Лишь троих унесли санитары на носилках, да четвёртый, раненный в руку, бережно поддерживая её другой рукой, пробежал мимо командира батареи, что-то крикнув ему.

Окопчик Никитина был отрыт немного сзади орудийных площадок, и это давало старшему лейтенанту возможность видеть всё, что происходит возле пушек. «Ничего, – подумал он, провожая взглядом носилки с ранеными, – поправятся, – и оглядел батарею, – выстоим».

Пушки били по танкам с неукротимой яростью.

2

Фамилия сержанта, раненного в руку, была Озёрный. Это он подбил первый танк. Он служил наводчиком второго орудия. Осколок мины попал ему в плечо и застрял там. Рука ныла. Озёрному было тридцать лет – ровесник командиру батареи. На круглом хитроватом загорелом лице сержанта особенно выделялись, как бы подчеркивая смуглоту кожи, белёсые, выгоревшие на солнце брови.

Добежав до овражка, в котором были вырыты ниши для снарядов, Озёрный присел там на порожний ящик и при помощи санинструктора содрал с себя липкую от крови гимнастёрку. Сюда, в овражек, собрались раненые из всех подразделений. Было тут и несколько артиллеристов из других батарей.

Озёрный сидел на ящике и, осторожно поддерживая раненую руку, вслушивался в гул боя. Солнце уже перевалило за полдень, но конца сражения даже не предвиделось.

Когда на батарее кончились боеприпасы, к овражку стали прибегать солдаты за новыми снарядами. Озёрный спрашивал:

– Ну как там, на батарее?

Солдаты, наскоро вытирая рукавами гимнастёрок потные лица, отвечали:

– Жарко… – и, сгибаясь под тяжестью своих нош, скрывались в траншее.

Принесли ещё двух тяжелораненых. Они рассказали, что за наводчиков, уже выбывших из строя, на орудиях работают сами командиры. Старший лейтенант Никитин ранен в голову, но уйти с позиции отказался.

А вокруг всё гудело от беспрестанных взрывов снарядов и бомб. Озёрный, прислушиваясь к этому несмолкающему грохоту, старался уловить в нём звуки своих пушек. Ему то казалось, что он ясно слышит, как бьёт батарея, и лицо его в этот момент светлело от суровой радости, то он вдруг начинал, бледнея и хмурясь, беспокойно ёрзать на ящике, когда чувствовал, что не может различить среди гула выстрелы своих орудий. Прислушивались вместе с ним и другие сидевшие рядом артиллеристы.

Единственными людьми, от которых раненые могли узнать, что делается на батарее, были изредка появлявшиеся подносчики снарядов, но они прибегали в лощину всё реже и реже и наконец перестали прибегать совсем.

Потом с батареи приполз солдат. Он был ранен в ногу. Ему стали разрезать сапог.

– Там, – он махнул рукой, – остался один командир.

– Что же это?! – закричал Озёрный и оглядел лежавших и сидевших вокруг него раненых. – Что же это, братцы? Это как же?

Раненые заволновались.

3

Командиру фашистского танкового батальона майору Крафту было приказано атаковать и прорвать оборону советских войск на том самом участке, где стояла батарея Никитина. Майор Крафт был убеждён, что первым выйдет в тыл к русским. Теперь Крафт, зеленея от бешенства, отрывисто ругаясь, наблюдал в бинокль за ходом боя.

Эта чёртова батарея, которую, казалось, ничего не стоило раздавить одним ударом, уже разбила самые лучшие его танки, навеки уложила перед собой роту отборнейших егерей.

Майора Крафта уже несколько раз запрашивало командование о том, когда он прорвётся наконец в тыл к русским. Крафта трясло от ярости… Вот уже и день клонился к вечеру, а он ничего не смог поделать с этой батареей. Она была словно заколдованная.

– Этих коммунистов, – кричал Крафт, – не берёт ничто: ни снаряды, ни пули.

Фашисты несколько раз накрывали батарею массированными артиллерийскими налётами. «Юнкерсы», задирая хвосты, пикировали на неё, вздымая своими бомбами земляные гейзеры, и казалось, что после этого уже ничего не может остаться там. Но стоило двинуться вперёд танкам майора Крафта, как батарея вновь оживала и начинала яростно бить из всех своих орудий.

Топтание на месте могло навлечь на Крафта большие неприятности!..

– Батарея умолкла! – сообщил наблюдатель с дерева.

– Не орите, я вижу, – холодно ответил Крафт, не отрывая глаз от окуляров бинокля. Майор был высок, худ и стоял, циркулем расставив тощие ноги.

Вот наступил наконец решительный момент. Батарея умолкла. Разве он не говорил, что первым прорвётся сквозь русскую оборону? Кто и где, пусть скажут ему, прорвался за этот день? Никто! Это сделает он, майор Крафт. Он откроет дорогу стальным немецким полкам, которые хлынут, сметая всё на своем пути, в проделанную его танковым тараном брешь. Тонкие нервные губы майора Крафта растянулись в презрительной улыбке. Опустив бинокль, он прищёлкнул пальцами, подзывая к себе командира резервной группы.

– Вперёд, – сказал он командиру резерва и простёр руку в сторону смолкшей батареи. – Вперёд! – И, вновь приложив бинокль к глазам, стал смотреть, как танки резерва ринулись на позиции советских войск, а вслед за ними с автоматами на животах побежали эсэсовцы.

4

У старшего лейтенанта Никитина кружилась голова. Кровь, просочившись сквозь бинт, засохла коркой. Было такое ощущение, что невозможно не только шевельнуться, но и подумать. Ему казалось, что как только он подумает о чём-нибудь, так в голове мгновенно начнётся резкая, мучительная боль.

Он сидел в окопчике, полузасыпанный землёй. Пятнадцать фашистских танков, исковерканных и опалённых, – некоторые из них всё ещё горели, – словно ураганом, разметало вокруг никитинских пушек.

Весь день небо рушилось над батареей, земля ходила под ней ходуном, а она стреляла. Вышли из строя все наводчики – их заменили заряжающие, потом командиры орудий. Батарея продолжала стрелять, грозная и не смолкающая ни на минуту…

Теперь остался он один, три пушки, несколько снарядов и куча пустых гильз. Всё.

Тошнота подступала к горлу. Прямо на батарею мчались фашистские танки. Никитин медленно поднялся и, выбравшись из окопчика, пошёл к пушкам. Он шёл прямо, не пригибаясь и не спуская глаз с танков, которые стремительно приближались к нему. Он прекрасно видел на их броне раскоряченные свастики.

Никитин нагнулся, чтобы поднять снаряд, и упал, больно стукнувшись коленкой о лафет орудия. Боль в голове и коленке была нестерпимой. Он полежал немного, борясь с ней. Потом стал медленно подниматься, ухватившись руками за снаряд. Снаряд был непомерно тяжёл, и Никитин опять упал, застонав от боли.

Вдруг кто-то взял его за плечи и оттащил в сторону. Он открыл глаза и увидел склонившегося над ним Озёрного.

– Всё в порядке, товарищ старший лейтенант, – сказал тот, –