Издали доносились звуки оркестра.

– Надо спешить. В цирке уж началось, – сказал земляк.

Они прошли мимо сияющего огнями балагана с надписью «Restaurant».

– Вот и выпить есть где. Отлично… – заметил Николай Иванович. – Земляк, земляк! Нет ли здесь какого-нибудь дикого питья? Вот бы попробовать. Ведь индейцы-то не Магомету празднуют, стало быть, им хмельное разрешено.

– Это уж мы после, Николай Иваныч, после. Пойдемте скорей в цирк, на места. Видите, публики-то в саду совсем нет. Она вся на местах.

Показался высокий деревянный забор, за которым был цирк. У забора виднелись кассы, где продавались билеты на места. Пришлось опять заплатить. За первые места взяли по два франка, и компания по деревянной скрипучей лестнице поднялась в амфитеатр, где и уселась.

Представление действительно началось. На арене под открытыми небом носились на бойких, но невзрачных лошаденках человек десять в серых поярковых шляпах, в цветных куртках и с ружьями за плечами. Они пронзительно гикали, махали арканами и гнались за убегавшей от них лошадью. Сделав по арене круга три, они наконец нагнали лошадь. Один из них накинул на лошадь аркан и остановил ее. Пойманная лошадь металась, становилась на дыбы, лягалась. Второй и третий арканы, накинутые на нее всадниками, повалили ее на землю.

– Разбойников это они, что ли, представляют? – спросила Глафира Семеновна земляка.

– Охотников в американских степях. Они дикую лошадь поймали, повалили ее и вот теперь надевают на нее узду.

За декорацией, изображающей вдали холмы и на них домики американской деревушки, послышались дикие крики. Охотники, возившиеся около дикой, только что взнузданной лошади, бросили ее, вскочили на своих лошадей и опять понеслись по арене. Крики за холмами усилились, превратились в рев, и из-за холмов показались скачущие на неоседланных лошадях индейцы с развевающимися длинными волосами и накинутыми на плечи полосатыми плащами. Они гнались за охотниками.

– Вот разбойники, индейцы-разбойники. Они делают нападение на охотников. Видите, гонятся за ними, – сказал земляк.

Раздались выстрелы, лязг оружия, несколько всадников повалились с лошадей, в пороховом дыме смешались индейцы и охотники. Когда дым рассеялся, охотники были уже со связанными руками, индейцы уводили их и их лошадей за декорацию, изображающую холмы с деревушкой. На лошади одного из индейцев между шеей лошади и туловищем индейца лежал охотник со свесившимися руками и ногами. Еще один индеец тащил за собою по земле на аркане другого охотника.

– Прощай, охотнички! Индейцы победили и повели их в плен на жаркое, – сказал Николай Иванович.

– Да неужто съедать? – поспешно спросила Глафира Семеновна.

– А то как же? Порядок известный. Ведь они людоеды. Из одной ноги бифштексы, из другой бефстроганов, из третьей какой-нибудь там антрекот, – шутил Николай Иванович.

– Да неужели настоящим манером съедят?

– Нет, нет. Ведь это только представление. Кто же им позволит здесь, в Париже, людоедствовать! – успокоил Глафиру Семеновну земляк.

– Ну то-то… а я уж думала…

Первое отделение представления кончилось. По местам забегали гарсоны с подносами, предлагая публике пиво, флаконы с коньяком, фрукты, сандвичи. Также ходил мальчишка-индеец в синих штанах с позументом в виде лампаса и в накинутом на плечи полосатом одеяле и навязывал публике слипшиеся комки каких-то розовых обсахаренных зерен, бормоча что-то по-английски. Из английской речи, впрочем, выделялись и французские слова: «Vingt centimes»[322]. Пристал он и к супругам, тыкая им в руки по комку.

– Для еды это, что ли? – спрашивал его Николай Иванович. – Ты мне скажи, для еды? Манже?

Мальчишка не понимал и только твердил: «Vingt centimes».

– Конечно же для еды, – отвечал за него земляк. – Вон, видите, ест публика. Это что-нибудь американское. Надо попробовать.

Он купил комок зерен, отломил кусочек, пожевал и выплюнул.

– Безвкусица, – сказал он.

Попробовали зерен и супруги и тоже выплюнули.

– А ничего нет интересного в этом диком представлении, – проговорила Глафира Семеновна, зевая в руку. – Тоска.

– Необыкновенно бойкие лошади, молодецкая езда индейцев и их ловкость – вот что интересно, – отвечал земляк.

– Полноте, полноте… Наши казаки куда лучше все эти штуки на лошадях проделывают, – возразил Николай Иванович.

LXI

Представление индейцев действительно было донельзя однообразно. В первом отделении они гнались за охотниками, нападали и сражались с ними, в следующем отделении они то же самое проделывали, настигнув фургон с европейскими переселенцами. Глафира Семеновна зевала, зевал и Николай Иванович, не отставал от них и земляк.

– Пойдем-ка мы лучше побродим по саду да зайдем к этим самым диким в их домики и посмотрим, как они живут, – сказал Николай Иванович. – Чего тут-то глаза пялить. Ей-ей, никакого интереса в этих скачках. Посмотрели, и будет. Кстати же, там и ресторан. Вставай, Глаша.

– Да уж лучше действительно по саду походить, – согласилась Глафира Семеновна, вставая с места.

Беспрекословно поднялся и земляк. Они вышли из амфитеатра и по дорожкам сада направились к жилищам индейцев.

В палатках индейцев шла стряпня. Оставшиеся в палатках женщины, очевидно, приготовляли ужин для своих мужчин, гарцующих в настоящее время на арене. Николай Иванович, Глафира Семеновна и земляк подняли войлок, висевший у входа, и вошли в одну из таких палаток. Там было дымно. Горел костер, разложенный на земле, и над костром висел котелок с варящейся в нем пшенной кашей. Около костра на корточках сидели две женщины – одна старая, другая молодая. Старая мешала деревянной палкой кашицу в котле. Молодая, имея в руке серповидный коротенький нож, разрезала мясо на мелкие кусочки, проделывая эту работу прямо на земле с притоптанной травой. Женщины были в одних только шерстяных коротких и чрезвычайно узких юбках полосатого рисунка и в грязных рубашках без рукавов. Ноги у обеих были босые. Голова старой женщины была повязана пестрым платком; молодая женщина была простоволосая, но зато на шее имела несколько ниток цветных бус. При входе посетителей женщины заговорили что-то на своем наречии. Наконец молодая стрельнула глазами в сторону Николая Ивановича, поднялась с земли и, подойдя к нему, положила ему на плечи руки и улыбнулась.

– Мосье… Ашете абсант… Ашете абсант пур ну…[323] – сказала она и стала ласково трепать Николая Ивановича по щекам.

– Брысь, брысь!.. – замахал тот руками и пятясь.

Но женщина не унималась. Она схватила его за руки и стала притягивать к себе, как бы стараясь, чтобы он ее поцеловал.

– Да чего ты пристала-то, черномазая? – бормотал Николай Иванович, стараясь высвободить свои руки из рук женщины, но та была сильна, и это не так легко было сделать. Она продолжала держать его руки и говорила все ту же фразу:

– Ашете абсант пур ну, ашете абсант.

– Она просит, чтобы вы купили ей анисовой водки, – перевел земляк Николаю Ивановичу.

– Водки? Так чего же она мне руки-то ломает! И ведь какая сильная, подлец!

Николай Иванович косился на жену. Та уже вспыхивала, бледнея и краснея от ревности, и наконец проговорила:

– Вот нахалка-то! Николай Иваныч! Да что ж ты стоишь-то да за руки ее держишь! Пойдем вон… Выходи…

– Она меня держит, а не я ее… Пусти, черномазая! – рванулся он, вырвав одну руку, но женщина, улыбаясь и показывая белые зубы, держала его за другую и бормотала:

– Ашете абсант, ашете абсант.

– Николай Иваныч! Да что ж ты в самом деле!.. – возвысила голос Глафира Семеновна. – Ведь сказано, чтобы ты выходил!

– Душечка… Она меня держит…

Он потянулся к выходу и, так как его держали, вытащил за собой из палатки женщину. Та, предполагая, что Николай Иванович согласился уже купить ей абсенту и сейчас поведет ее в ресторан, обняла его другой рукой за шею, поцеловала и заговорила:

– Мерси, мерси… Аллон, аллон…[324]

Но тут Глафира Семеновна не выдержала. Она взмахнула дождевым зонтиком и с криком: «Ах ты, подлая индейская морда!» – ударила женщину по голове. Взвизгнула, в свою очередь, и женщина. Увидав, что удар нанесен ей Глафирой Семеновной, она выпустила из рук руку Николая Ивановича, бросилась на Глафиру Семеновну и вцепилась в ее ватерпруф, сверкая глазами и бормоча непонятные слова. Глафира Семеновна рассвирепела и тоже держала ее за ворот рубахи.