1946 г.

ЦЯОСЮ И ДУНШЭН

перевод Н. К. Хузиятовой, Е. Т. Хузиятовой

Снег таял. Повсюду в канавах между полями талая вода стекалась в ручейки, ручейки в реки, будто собираясь с силами, чтобы радостно устремиться к далекому морю. Птицы, щебечущие в бамбуковых зарослях у горного ручья, где еще лежал снег, спешили рассказать о приходе весны задолго до появления цветов и трав, — будто приглашали меня поглядеть. Особенно выделялся голос горлицы с глянцевым опереньем и полосками на шее в форме ожерелья, которая поселилась здесь, в бамбуковой роще за моим окном. Ее пение становилось все причудливее, в нем словно звучали голоса — мой и Цяосю:

— Цяосю, Цяосю! Ты действительно хочешь сбежать? Не делай этого!

— Вы меня звали? Раньше вы не замечали меня, почему же упрекаете сейчас?

Этот воображаемый диалог звучал в моем затуманенном сном сознании с первого дня пребывания здесь. Когда я окончательно проснулся, меня охватила грусть. Сегодня эти слова прозвучали особенно отчетливо и куда насмешливее, чем тогда. Мне невмоготу было оставаться в большой усадьбе.

Я переехал на окраину деревни, в небольшую комнату на верхнем этаже боковой башенки храма Яо-вана, Царя лекарств[87]. Лучшего места невозможно было придумать: храм от деревни отделяло большое поле, он стоял совершенно обособленно. Жажда уединения означала, что я обрел всё — по крайней мере, все, чего мог пожелать в свои восемнадцать лет.

За свою жизнь я успел побывать во многих необычных местах, пересечь множество мостов, поплавать на разных лодках, и что только не служило мне постелью. Но никогда прежде я не испытывал такого странного чувства эфемерности жизни, как две недели назад, на огромной кровати с резным изголовьем из китайского лавра в усадьбе семьи Мань, когда сквозь сон слышал отдаленное пение горных птиц и бульканье кипящей воды в чайнике на жаровне посреди комнаты. И теперь, когда я растянулся на простой дощатой лежанке в скромной комнатке, пение птиц заполнило пустоту в моем сердце еще более неуловимыми и непостижимыми чувствами.

Внутренний двор храма, когда-то просторный, зарос мелколистным бамбуком. Единственная дорожка, выложенная иссиня-серыми каменными плитами, по которой я прогуливался в одиночестве, вела в глубь зарослей. Там рос бамбук всех видов: черный пальмовый — из него обычно делают трости, белый — он хорош для флейт, был даже «змеиный хвост», из которого получаются отличные удочки. Шелест листьев разных видов бамбука сливался в тихий звон, какой издают осколки разбивающейся яшмы, вызывая ощущение холода, — и этот холод не имел ничего общего с холодом от снега.

Еще более уединенным местом была крыша моего жилища. Башенка стояла на холме и как нельзя лучше подходила для любования окрестностями. Круглые сутки наверху слышался гомон незнакомых мне птиц. Одни пели безмятежно, наслаждаясь жизнью и собственной музыкой, будто прониклись духом у-вэй[88]. Другие суетились, спеша найти пару, полные любовного томления. Горлица с глянцевым опереньем была моей самой желанной гостьей на крыше. Мое переселение сюда было похоже на бегство, однако здесь я оказался ближе к ней. Ее непрерывное воркование, тихое и печальное, напоминало мне о том, чего я так и не смог сделать, хотя и следовало, — перестать думать о Цяосю и ее исчезновении.

Я приехал в эту заснеженную деревню, чтобы принять участие в свадебных торжествах моего друга. После пиршества пожилая хозяйка усадьбы зажгла факел, чтобы проводить меня в отведенную мне комнату. Вслед за ней с постельными принадлежностями в руках шла семнадцатилетняя деревенская девушка Цяосю. Она, не издав ни звука, застелила мне постель. Я задумал сравнить ее брови с бровями невесты, чтобы проверить, правду ли мне рассказывали[89]. Ее заплетенные в косу волосы, крепкие красивые руки и ноги пробуждали во мне, восемнадцатилетнем, необузданные фантазии. А утром за завтраком я услышал, что она, собрав узелок, сбежала с деревенским парнем, который накануне вечером играл на соне. В этом узелке она словно бы унесла часть меня — сердце или, по крайней мере, покой.

Прошло уже полмесяца с тех пор, как она сбежала, а новостей от нее все не было. Стоило мне задуматься, где теперь эта деревенская девушка с блестящими черными волосами, яркими глазами и высокой грудью, как она живет с мужчиной и чем это закончится, как я приходил в смятение. То, что она унесла с собой, было потеряно безвозвратно; но и сама девушка — тепло в ее ясных глазах, ее жизненная сила — все это отдалялось, бледнело под наплывом новых событий продолжающейся жизни, забывалось и грозило исчезнуть совсем, не оставив следа.

Где-то у Западных ворот Дасигуань в Чандэ, в переулке Юцзясян в Чэньчжоу, на бесчисленных маленьких лодках, пришвартованных у причалов вдоль берегов реки Юаньшуй, тысячи молодых проституток обслуживали путешественников и торговцев. Девушки с тонкими изогнутыми бровями грелись на солнце, устроившись на носу или на корме лодки, весь день до захода солнца пели песенку «О ком мечтаю»[90], пришивали подметки к суконной обуви, вышивали кисеты и кошельки, чтобы этими маленькими подарками завоевать сердца проходивших лодочников. У них были простые лица, но они светились изнутри сиянием юности. Однако, как бы отчаянно ни боролись эти девушки, связанные по рукам и ногам своим положением, они не могли вырваться — рано или поздно их ждал трагический конец. Их любовь переплеталась с ненавистью, а прощать они не умели. Каждый день приходила весть, что еще одна повесилась или утопилась. Они были из таких же семей, как Цяосю, и начинали так же, как она. Вступив в пору взросления, когда пробуждается чувственность, они под действием неодолимой страсти бежали, не задумываясь о последствиях, в нарушение деревенских традиций. Как говорится, «не останавливайся, пока не доберешься до Хуанхэ»[91]. Но большая часть вод из горных источников не доходит даже до озера Дунтинху[92]. Так и девушки — застревали в каком-нибудь городке или на пристани у реки до конца жизни. И не могли ни отправиться дальше, ни вернуться назад.

В храме Царя лекарств, где я поселился, проходили деревенские сходы. Здесь же располагались начальная школа для детей из входящих в бао дворов, а также канцелярия штаба народного ополчения миньтуань[93] по охране местного правопорядка. Были новогодние каникулы, ученики и учителя разошлись по домам. Сходы же проводились нечасто и проходили по-разному. Дважды в год, весной и осенью, когда приглашали труппу для ритуального кукольного представления и собирали на это пожертвования, они были шумными и оживленными. Когда же помещики и