Вот ты и ослаб, Токаш, покинули тебя силы и вы­держка. Тоскуешь по голубому небу, по земным радос­тям. Разве ты знал счастье? И могло ли оно быть у тебя, если несчастен народ? Светлой мечтой твоей было — сделать жизнь народа лучше, но она так и осталась только мечтой...

Вдруг будто ледяной водой окатили Токаша с голо­вы до ног, его начала бить лихорадка. Откуда такой про­низывающий холод, неужели от цементного пола? А со­греться нечем. Вся постель — халат: одну полу постелил, другой укрылся. Присылали постель из дома, но тюрем­ное начальство вернуло обратно: Бовину запрещено пользоваться домашними вещами. Запретили и пятнад­цатиминутную прогулку. Только после того, как Токаш объявил голодовку, стали выводить один раз в сутки во двор.

И теперь, конечно, он отведет душу.

Озноб не проходит. Кажется, поднялась температу­ра— тяжело дышать. Токаш медленно встал с нар. Хоть бы раздался стук за стеной Но вот уже два дня друзья молчат: наверное, их перевели в другую камеру. Кажет­ся, время бы на прогулку. Медленно открылась дверь— вошел надзиратель. Куда он поведет? По лицу видно, на обычную прогулку. Токаш готов бежать, как ребенок.

Но прогулка все-таки мало радует. Постоять не разрешают — ходи и ходи по кругу, словно приарканенный конь. И всегда один: других заключенных в это время не выводят.

Токаш ходит по кругу и ведет счет шагам — один обо­рот двести шагов, как и вчера Пошел второй круг. Ря­дом высокий забор из жженого кирпича — за ним воль­ная жизнь. Эх, свобода!.. На кирпичной стене он заметил выцарапанные арабские буквы — «Токаш» и сбился со счета шагов, повернул обратно, остановился как раз про­тив надписи. Надзиратель, прикрыв лицо пригоршней, прикуривал, отсыревшая спичка долго не разгоралась. Токаш пристально осматривал стену. В еле заметной шели между кирпичами он заметил край бумажки и шагнул к стене. Когда надзиратель, наконец, раскурил папиросу, Токаш ходил но кругу обычным размеренным шагом. Записка жгла ему ладонь. Никогда он не торо­пился уйти с прогулки. а тут хотелось скорее вернуться в камеру. Что написано на этом клочке бумажки, какие новости, к добру ли?. А может, страшная весть?

Как только захлопнулась дверь камеры, Токаш раз­вернул бумажку.

«Вчера Курышпая выводили на работу во двор тюрь­мы. Он там встретился с одним человеком. Новости с во­ли: друзья шлют тебе привет, скоро состоится суд. Ну­жен ли тебе защитник? Саха».

Скоро суд!.. Чем он кончится? Хорошего ждать не приходится. Защитник? Нет, нанятый адвокат — плохой защитник, что он поймет в деле Токаша? Надо смело вы­ступить на суде самому и рассказать обо всем, что набо­лело в сердце. Разве этого не сможет сделать Токаш? Он должен найти силы, надо найти... Ведь это последний суд. Тюрьма переполнена, в ней томятся бедняки из Чемол- ганской, Джайылмышевской, Кастекской волостей — не грамотные, обездоленные люди, им тоже грозит расстрел, ссылка, тюрьма на долине годы. Кто скажет слово в их защиту? Только ты. Токаш. Родился мужчиной — будь до конца жизни мужчиной. Повел людей за собой — не покидай их.

Глава 3

Полная, с желтовато-бледным лицом старуха подо­шла к губернскому правлению. Опираясь на очищенную от коры лозняковую палочку, она сделала по ступенькам

крыльца два-три шага и остановилась задыхаясь. Шед­шая рядом с ней смуглая молодая женщина, поддержа­ла старуху под руку, и вдвоем они стали подниматься выше.

В это время мимо них быстро проскочил опрятно оде­тый человек низкого роста с черной тросточкой в руке. По одежде он совершенно не был похож на казаха: на гоолове — волосяная шляпа — цилиндр, смахивающая на ступу, костюм странного покроя — полы обрезаны, а сза­ди что-то вроде хвоста курдючной овцы. Но лицом—ка­зах, по глазам — казах. Усы у него особенные: точно же­вательная черная сера прилеплена под ноздрями.

— Халима-голубушка, это не господин Ибраим?— с чувством сожаления спросила Акбалтыр и опять оста­новилась.

Молодая женщина кинулась было догонять человека в странной одежде, но он уже успел зайти в одну из ком­нат правления.

— Да, кажется... Он вошел в эту дверь.

— Веди — сказала старуха, тверже ступая ногами.— Пусть сопутствует нам удача! Притащиться из такой да­ли и не увидеть сына — не годится.

Правление размещалось в просторном высоком доме с куполом, напоминающим старинную ханскую ставку. Через весь коридор разостланы богатые ковры: даже ступать жалко. Ковры покрывали и ступени лестницы, ведущей на второй этаж. Должно быть, по этой лестнице поднимается в свой кабинет генерал.

Халима нерешительно постучала в дверь, за которой скрылся знакомый казах. Никакого ответа. Тогда уда­рила раз и другой по двери своим довольно внушитель­ным кулаком старуха. Дверь открылась, и тот же казах, но без уродливой шляпы на голове вежливо сказал:

— Войдите, войдите!

Акбалтыр теперь совсем распознала его: «Да, он са­мый! Говорили, что Ибраим состоит переводчиком при генерале. Хорошо, если бы он помог... Но мало надежды. Среди людей ходят разные слухи. Говорят даже, что Джайнаков предал Токаша. Предал! За что? Чего не хватало этому счастливцу?»

— Светик мой, я мать Токаша. Я однажды встреча­лась с тобой. Имя твое мне хорошо известно. Потому я и пришла к тебе,—начала Акбалтыр, как можно привет­ливее, не сводя взгляда с Ибраима: бывалая старуха по выражению лица Ибраима хотела заметить, как он от­несется к ее словам.

Ибраим поднял свои тонкие брови — и только. На узком лице застыло холодное равнодушие. Потом чуть шевельнулась отвисшая нижняя губа, еле заметный при­знак улыбки.

— Присаживайтесь, мамаша, — сказал Ибраим, по­двигая старухе стул. — Да, да, помню. Вы в том году меня своей рукой угощали. — И поревел взгляд па мо­лодую женщину, как бы спрашивая: «А это кто такая?»

— Голубчик, со мной пришла девушка, она невеста джигита-псвиа Курышпая, помнишь, он всегда ездил вместе с Токашем.

Ибраим еще раз шевельнул бровями.

— Ну, мамаша, чем я могу быть полезен? — как буд­то вежливо, но с тем же холодным выражением лица и чуть заметной улыбкой сказал Ибраим.

— Светик мой, ты догадываешься, зачем мы пришли. Токаш-жан твой сверстник, а Курышпай — земляк.. Оба безвинно томятся в тюрьме...

Ибраим, перебив ее, быстро заговорил:

— Мамаша, вы говорите истинную правду. Да, То­каш — мои сверстник, был другом моим. Болею за него душой, тяжело переживаю горе... Я старался ему помочь, по власть не в моих руках.— И Ибраим, оказывается, мог говорить, не переводя дыхания, сыпать десятки слов.