– И вовсе не толпа, а всего трое, и вовсе не ворвались, а вошли самым учтивым, тихим образом, – возражал Николай Иванович. – Уж такого-то деликатного таможенного чиновника, как этот турок, поискать да поискать. Он сам испугался, когда увидал, что перепугал тебя.

– Молчи, пожалуйста. Болван был, болваном и останешься.

– А что же, неделикатный, что ли? Даже осматривать ничего не стал, а сунул мне в руку ярлычки, чтобы я сам налепил на наши вещи. На` вот, налепи на свой баул и на корзинку.

– Можешь налепить себе на лоб, – оттолкнула Глафира Семеновна руку мужа с ярлыками. – Пусть все видят, что ты вещь, истукан, а не муж пассажирки.

А англичанин продолжал сидеть в их купе и держал в руках два флакона. Глафира Семеновна спохватилась и принялась благодарить его.

– А вас, сэр, мерси, гран мерси пур вотр эмаблите…[91] – сказала она.

– О, мадам!..

Англичанин осклабился и, поклонившись, прижал руки с флаконами к сердцу.

Это был пожилой человек, очень тощий, очень длинный, с длинным лицом, почему-то смахивающим на лошадиное, с рыже-желтыми волосами на голове и с бакенбардами, как подобает традиционному англичанину, которых обыкновенно во французских и немецких веселых пьесах любят так изображать актеры.

Николай Иванович, насколько мог, стал объяснять, почему такой испуг приключился с женой.

– Ле бриган!.. Сюр сет шемян де фер ле бриган – и вот мадам и того… думала, что это не амплуае де дуан, а бриган[92], разбойники.

– O, yes, yes… C’est ça… – кивал англичанин.

– Глаша… Объясни ему получше… – обратился Николай Иванович к жене.

– Иси иль я боку де бриган… – В свою очередь заговорила Глафира Семеновна. – Он ну за ди, ке иси грабят[93]. Как «грабят»-то по-французски? – обратилась она к мужу, сбившись.

– А уж ты не знаешь, так почем же мне-то знать! – отвечал тот. – Ну да он поймет. Он уж и теперь понял. By саве[94], монсье, станция Черкеской?

– А! Tscherkesköi! Je sais…[95] – кивнул англичанин и заговорил по-английски.

– Видишь, понял, – сказал про него Николай Иванович.

– А мы без оружия. Ну сом сан арм…[96] – продолжала Глафира Семеновна.

– То есть арм-то у нас есть, но какой это арм! Револьвер в сундуке в багаже. Потом есть кинжал и финский ножик. Вуаля. Мы не знали, что тут разбойники. Ну не савон па, что тут бриган. Мы узнали только на железной дороге. А знали бы раньше, так купили бы… Хороший револьвер купили бы…

– Ты напрасно разглагольствуешь. Он все равно ничего не понимает, – заметила Глафира Семеновна.

– Про револьвер-то? О, револьвер на всех языках револьвер. By компрене, монсье, револьвер?

– Revolver? O, c’est ça![97] – воскликнул англичанин, поднялся, сходил к себе в купе и принес револьвер, сказав: – Voilà la chose…

– Нет-нет, монсье! Бога ради! Же ву при[98], оставьте! Лесе!.. – замахала руками Глафира Семеновна и прибавила: – Еще выстрелит. Не бери, Николай, в руки, не бери…

– Нет, он все понимает! – подмигнул Николай Иванович. – Видишь, понял и револьвер принес. О, англичане, и не говоря ни на каком языке, все отлично понимают! Это народ – путешественник.

Началась ревизия паспортов. Вошли два турецкие жандарма в фесках и русских высоких сапогах со шпорами и с ними статский в феске и в очках и начали отбирать паспорты. Поезд продолжал стоять. Мальчишка-кофеджи из буфета разносил на подносе черный кофе в маленьких чашечках. Англичанин взял чашку и подал Глафире Семеновне.

– Prenez, madame… C’est bon pour vous…[99] – сказал он и для себя взял чашку.

Взял чашку и Николай Иванович. Кофе был уже настоящий турецкий, с гущею до половины чашки.

– Пускай этот англичанин в нашем купе останется. Я приглашу его… Втроем будет нам все-таки не так страшно этот проклятый Черкеской проезжать, – сказала Глафира Семеновна мужу и стала приглашать англичанина сесть. – Пренэ пляс, монсье, е реcте ше ну, же ву зан при[100]. Черкеской… Воля Черкеской. Е ан труа все-таки веселее. А у вас револьвер.

– Oh, madame! Je suis bien aise…[101] – поклонился англичанин, прижимая револьвер к сердцу.

– А вот револьвер мете ан го, в сетку… – указывала она. – Он будет на всякий случай пур Черкеской. Ву компрене?[102]

Англичанин понял, поблагодарил еще раз, положил револьвер в сетку и сел. С пришедшим за чашками кофеджи начал он расчитываться уже турецкими пиастрами, которых у него был наменян целый жилетный карман. Николай Иванович вспомнил, что у него нет турецких денег, а только болгарские, и просил англичанина разменять ему хоть пять левов. Англичанин тотчас же разменял ему болгарскую серебряную монету на пиастры и на пара, любезно составив целую коллекцию турецких монет.

– Смотри, какой он милый! – заметила мужу Глафира Семеновна и протянула англичанину руку, сказав: – Мерси, мерси, анкор мерси, пур ту мерси… Данке…[103]

Разговаривали они, мешая французские, русские, английские и даже немецкие слова. Николай Иванович рассматривал новые для него турецкие деньги.

На станции Мустафа-Паша поезд стоял долго. Пришли в вагон таможенные сторожа и стали просить себе «бакшиш», то есть на чай. Англичанин и Николай Иванович дали им по мелкой монете. Жандарм, принесший в вагон возвратить паспорты, тоже умильно посматривал и переминался с ноги на ногу. Дали и ему бакшиш. Англичанин при этом, осклабясь, насколько мог при своем серьезном лице, рассказывал супругам, что Турция такая уж страна, что в ней на каждом шагу нужно давать бакшиш.

– Манже – бакшиш, буар – бакшиш, дормир – бакшиш, марше – бакшиш, партир – бакшиш, мурир – оси бакшиш![104] – сказал он в заключение.

Наконец поезд медленно тронулся со станции.

XLIII

Глафира Семеновна очень плохо объяснялась по-французски и знала, как она выражалась, только комнатные слова, англичанин говорил еще того плоше, но они разговаривали и как-то понимали друг друга. Он понял, что его приглашают остаться в купе, боясь проезжать по такому опасному участку, как Адрианополь – Черкеской, где несколько раз случались нападения на поезда спускающихся с гор разбойников, и остался в купе супругов, перенеся с собой кое-какие свои вещи и между прочим два подсвечника со свечами. Сначала он считал супругов за болгар и, вынув из саквояжа какой-то спутник с словарем, начал задавать им вопросы по-болгарски, но Глафира Семеновна сказала ему, что они русские, «рюсс».

– А, рюсс? Есс, есс, рюсс… – спохватился он, указывая на большие подушки супругов, как атрибуты