– Хорошо, хорошо, – отвечал муж.

Глафира Семеновна улеглась на скамейку, прикрылась пледом и заснула. Николай Иванович сидел и бодрствовал, но и его стал клонить сон. Дабы сдержать слово и не заснуть, он вышел из купе в коридор и стал бродить, смотря в открытые двери соседних купе на своих спутников.

В одном из купе ехал тот же желтый англичанин в клетчатой паре, который вчера утром приехал вместе с ними в Софию специально для того, чтобы видеть то место, где был убит Стамбулов, как сообщил об нем вчерашний спутник их, болгарский священник. Он был в купе один, не спал и при свете свечки, вставленной в дорожный подсвечник, рассматривал какие-то фотографии, которые вынимал из специально для фотографий имевшегося у него футляра. Фотографий этих на скамейке было разложено множество. Тут же на скамейках лежали его желтый футляр на ремне с сигарами, футляр с фотографическим аппаратом и футляр с громадным биноклем. В следующем купе ехали два турка в европейской одежде и в красных фесках с черными кистями и самым отчаянным образом резались друг с другом в карты. На столике у окна лежали грудки мелкого серебра. Два следующие купе были закрыты, и Николай Иванович остался в неизвестности, есть ли в них пассажиры.

Поезд опять остановился на станции.

– Гарманли! Гарманли! – закричали кондукторы.

Это была последняя пограничная болгарская станция. На станционном доме была надпись: «Митница». На платформе стояли люди в военных фуражках русского офицерского образца с красными и зелеными околышками, и между ними два-три человека в фесках.

«Неужели турецкая граница? Неужели таможенный осмотр багажа? Будить или не будить жену?» – спрашивал сам себя Николай Иванович, но перед ним уже стоял офицер в форме, очень похожей на русскую, и на чистейшем русском языке говорил:

– Паспорт ваш для просмотра позвольте…

– И багаж здесь осматривать будут? – спросил Николай Иванович, вынимая паспорт.

– Багаж на следующей, на турецкой станции смотреть будут, – отвечал офицер, просматривая паспорт.

– Русский, русский, из России, – кивал ему Николай Иванович.

– Вижу-с. И даже раньше знал, что у вас русский паспорт, иначе бы к вам по-русски не обратился, – дал ответ офицер.

– Но отчего вы догадались?

– Наметался! Ваша барашковая скуфейка у вас русская, сорочка с косым русским воротом – с меня довольно. Ну-с, благодарю вас и желаю вам счастливого пути.

Офицер записал паспорт в свою записную книжку и возвратил его.

Все это происходило в коридоре вагона, и Глафира Семеновна не слыхала этого разговора, продолжая спать сном младенца.

На станции Гарманли стояли довольно долго и наконец тихо тронулись в путь, подвигаясь к турецкой границе.

Вот и турецкая станция Мустафа-Паша. Поезд как тихо шел, так тихо же и остановился у платформы. Над входом в станционный дом оттоманский герб из рога луны с надписью турецкой вязью, направо и налево от входа двое часов на стене – с турецким счислением и с европейским. На платформе мелькали фески при форменных сюртуках с красными и зелеными петлицами. Железнодорожная прислуга и носильщики в синих турецких куртках, широких шароварах и цветных поясах. У носильщиков фески вокруг головы по лбу обвязаны бумажными платками, образуя что-то вроде чалмы. Почти у всех фонари в руках.

«Надо разбудить Глашу. Сейчас будут наши вещи смотреть», – решил Николай Иванович и только что хотел направиться в купе, как в коридор уже вошла целая толпа фесок с фонарями. Ими предводительствовал красивый молодой турок в сине-сером пальто с зелеными жгутами на плечах и, обратясь к Николаю Ивановичу, заговорил по-французски:

– Ваш багаж, монсье… Ваши саквояжи позвольте посмотреть, пожалуйста…

– Вот они… – распахнул дверь в купе Николай Иванович и стал будить жену: – Глаша! Таможня… Проснись, пожалуйста…

– Это ваша мадам? – спросил по-французски таможенный чиновник с зелеными жгутами, кивая на Глафиру Семеновну. – Не будите ее, не надо. Мы и так обойдемся, – прибавил он и стал налеплять на лежавшие на скамейках вещи таможенные ярлыки, но Глафира Семеновна уже проснулась, открыла глаза, быстро вскочила со скамейки и, видя человек пять в фесках и с фонарями, испуганно закричала:

– Что это? Разбойники? О, Господи! Николай Иванович! Где ты?

– Здесь! Здесь я! – откликнулся Николай Иванович, протискиваясь сквозь толпу. – Успокойся, душечка, это не разбойники, а таможенные! Тут таможня турецкая.

Но с Глафирой Семеновной сделалась уже истерика. Плача навзрыд, она прижалась к углу купе и, держа руки на груди, по-русски умоляла окружающих ее:

– Возьмите все, все, что у нас есть, но только, Бога ради, не уводите нас в плен!

Таможенный чиновник растерялся и не знал, что делать.

– Мадам… Мадам… Бога ради, успокойтесь!.. Простите, что мы вас напугали, но ведь нельзя же было иначе… Мы обязаны… – бормотал он по-французски.

– Глаша! Глаша! Приди в себя, матушка! Это не разбойники, а благородные турки, – кричал в свою очередь Николай Иванович, но тщетно.

Услыхав французскую речь, Глафира Семеновна и сама обратилась к чиновнику по-французски:

– Мосье ле бриган! Прене тус, тус… Вуаля![90]

Она схватила дорожную сумку мужа, лежавшую на скамейке, где были деньги, и совала ее в руки чиновника. Тот не брал и смущенно пятился из вагона.

– Глаша! Сумасшедшая! Да что ты делаешь! Говорят тебе, что это чиновники, а не разбойники! – закричал Николай Иванович благим матом и вырвал свою сумку из рук жены.

Чиновник сунул ему в руку несколько таможенных ярлычков, пробормотал по-французски: «Налепите потом сами» – и быстро вышел с своей свитой из купе.

Глафира Семеновна продолжала рыдать. Николай Иванович как мог успокаивал ее, налил в стакан из чайника холодного чаю и совал стакан к ее губам.

Наконец в купе вагона вскочил сосед их англичанин с флаконом спирта в руке и тыкал его Глафире Семеновне в нос, тоже бормоча что-то и по-французски, и по-английски, и по-немецки.

XLII

Нашатырный спирт и одеколон, принесенные англичанином, сделали свое дело, хотя Глафира Семеновна пришла в себя и успокоилась не вдруг. Придя в себя, она тотчас же набросилась на мужа, что он не разбудил ее перед таможней и не предупредил, что будет осмотр вещей, и награждала его эпитетами вроде «дурака», «олуха», «пьяницы».

– Душечка, перед посторонними-то! – кивнул Николай Иванович жене на англичанина.

– Эка важность! Все равно он по-русски ничего не понимает, – отвечала та.

– Но все же по тону может догадаться, что ругаешься.

– Ах, мне не до тону! Я чуть не умерла со страха. А все вследствие тебя, бесстыдника! Знать, что я так настроена, жду ужасов, и не предупредить!