Но вернемся к кухне, которую я намереваюсь рассмотреть именно в том ракурсе, который имел честь только что обозначить вам. Ее величайший из ныне живущих апостолов, преемник Апициев[55], Архестратов[56] и многих других, не может не одобрить усилия, которые я прилагаю, чтобы поднять его искусство или его науку в умозрительные сферы разума.

Доден, ошеломленный этим красноречием и восхищенный проявлением эрудиции, которую трудно было предугадать с самого начала, дабы выдержать натиск визитера, наконец устроился в кресле, в которое до этого сел, казалось, лишь на время, разрываясь между желанием прервать беседу и уважением, которое посетитель внушал ему, несмотря ни на что.

– Таким образом, человеческое усилие, которое выведет кулинарию из колеи материальности и направит ее на путь духовного возрождения, состоит в том, чтобы вырвать ее из этого нездорового разнообразия и внести в ее сложный беспорядок элементы, способные вернуть ее к первоначальному Единству, к свету Идеи! Следовательно, необходимо упростить, снизить до минимума, низвести до элементарного наши немногочисленные вкусовые потребности, избавиться от унизительных изысков, от декадентских сочетаний и перейти к более нормальным, то есть грубым удовольствиям, подготовиться к тому дню, когда кухня вновь станет отражением лишь одного из жизненных инстинктов человека, когда он обратится к традиции своих далеких предков и ограничится приготовлением пищи исключительно для поддержания жизни.

– Мне кажется, – сквозь зубы проворчал Доден-Буффан, – что ваши соотечественники, а также некоторые американцы, с которыми мне довелось тут повстречаться, уже довольно хорошо продвинулись на этом пути…

– Таким образом, кулинария завершит свой платоновский цикл и станет самым великолепным, самым метафизическим из искусств. Являясь частью Единства Идей, она достигнет своего полного переосмысления, пройдя все стадии разнообразия и вернувшись через них к первоначальному Единству. Из столь ясного видения предназначений я извлекаю законы и правила, которые должны вдохновлять творцов, создающих и вдохновляющих это искусство, а вместе с ними и всех мыслящих и небезразличных людей. По крайней мере, хотя бы в одной из областей своего разума человек, вопреки всем искусственным суждениям, будет подчиняться только одному категорическому императиву, в преследовании которого он сможет прийти к реальности вещей! И тогда наконец мы сможем лишить кухню этого императива важности, от которого не в состоянии отказаться сегодня.

После весьма продолжительного молчания, заверившего его, что речь собеседника наконец окончена, Доден-Буффан встал и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по комнате, даже не замечая Адели, окончательно сокрушенной этой чудовищной философской тарабарщиной, которую Хуго Штумм замесил на дне ее кастрюль. Долгое время мэтр безмолвствовал. Философ, все еще вертя шляпу в руках, удовлетворенно ерзал на стуле, ожидая восторженного одобрения и не сомневаясь ни на секунду в том, что его рассуждения покорили прославленного друга принца Евразии. Он ожидал, что тот немедленно запишется в последователи его доктрины. Наконец, все еще шагая по комнате, Доден промолвил:

– Дорогой брат капитана прусской гвардии Отто Штумма, – и на сей раз он произнес эту фразу со всей дерзостью, на какую были способны его чувственные губы, – одна моя подруга – она умерла во время революции на эшафоте, – милая мадам Лассюз, так отвечала д’Аламберу, который пытался ей объяснить учения вашего Канта: «Ни один императив мира не стоит греха, совершенного по любви». И я думаю, что этот ваш метафизик и вся ваша метафизика, вместе с ним взятая, выражаясь простым языком – да простит меня мадам Доден-Буффан, – может отправляться к черту на рога. Вся ваша Идея о кулинарии – это просто дешевый собачий корм по сравнению с раками, вальдшнепами или мясным пирогом моего божественного друга Брийя-Саварена, который писал: «Животные кормятся, люди питаются, но только умные люди умеют есть». Эти десять слов начисто разрушают вашу доктрину, если только она когда-либо имела силу или вообще какой-то смысл.

Вид у Додена-Буффана был такой царственный, что Хуго Штумм, которому только что был поставлен шах и мат, даже не решился протестовать.

– Я не удивляюсь, что эта страна дошла до безумного решения свести кулинарию к первобытной Идее, воплощенной к тому же в образе сырого куска мяса. Несомненно, ваша национальная кухня только бы выиграла от этого, месье. Однако не надейтесь, что кто-то из моих соотечественников воспримет хоть слово из вашей так называемой философии и уж тем более одобрит ее. Мы изобрели маринованную утку в горшочках, рагу из сморчков, курицу в сметане, трюфели, запеченные с беконом, тарталетки с печенью птицы, зайчатину по-королевски, слоеные пирожки с начинкой из раков, мы, и никто другой! У нас есть бургундское, бордо и анжуйское, в то время как вы, сударь, если я вас правильно понял, предлагаете нам запивать сырое мясо лишь водой из источников, дабы утолить чистую Идею жажды! Думаю, ответ напрашивается сам собой, месье, что в силу философии естества, которая обладает большим благородством и силой, чем та, что вы пытаетесь тут выстроить, человечеству дано использовать дары, данные самим Богом. Очевидно, что Божественное начало, которое и является Идеей всех Идей, не для того наградило нашу скромную землю тысячами деликатесных сокровищ, чтобы мы питались обрезками сырого мяса. Возможно, эту деталь вы не подумали взять в расчет. А следовательно, ваша теория построена на заведомо глупом доводе, как, впрочем, и вся ваша философия, которая, переворачивая с ног на голову суть незыблемых проблем, всегда стремилась подвести буквально подо все метафизику моральных постулатов.

Хуго Штумм попытался было возразить. Хотя он всегда довольно легко переносил яростную критику в свой адрес, сама мысль о разрушении в один миг всей немецкой философии была для него невыносимой.

– Прошу вас, сударь, – сурово произнес Доден-Буффан, – я терпеливо слушал вас… Могу заверить вас, что в кухне моей страны нет ничего, кроме благородства, величия и света, который никоим образом не вписывается и не хочет вписываться в вашу метафизику и который не имеет ничего общего с первобытными Идеями и сырым мясом! И я уверяю вас, что ей не нужны ни ваши витиеватые рассуждения, ни ваши бредовые идеи, чтобы подняться, подобно Фаэтону[57], к славе и солнцу! Изящество и утонченность, сочетания и пропорции, точные дозировки и