– Да не учили нас про селедку.

– Ну кильку или балык?

– И про балык с килькой нас не учили. Вот сыр как – я знаю: фромаж.

– Фромаж, фромаж, гарсон, – подхватил Николай Иванович.

– Quel fromage, monsieur?

– Знамо дело, швейцарский. Глаша! Как швейцарский?

– Ах, Боже мой! Да неужто ты не можешь без закуски?! Швейцарский – швейцар, должно быть.

– Фромаж швейцар.

– Je ne connais pas, monsieur, un fromage pareil[179], – отрицательно потряс головой слуга.

– Фромаж швейцар-то нет? Странно. Ну какой нибудь… Просто фромаж… Фромаж… Постой, постой… А селедку, Глаша… Растолкуй ему, что это соленая рыба.

– Пуасон сале. By компрене? Эн птит пуасон сале…

– Une sardine? Ah, oui, madame![180]

– Да не сардинку. Сардинку, впрочем, можно, само собой. А селедку… – тщетно старался пояснить Николай Иванович. – Фу-ты пропасть! Ничего не понимает! Ну вуй… Сардинку – вуй, и анкор…

– Анкор пуасон сале. Эн отр пуасон сале…

– Oui, madame, vous recevez, – отвечал слуга и исчез, явившись через минуту с двумя чашками супу и глубокими тарелками. – Voile votre bouillon, madame. Servez-vous, je vous prie[181].

– Что ж ты суп-то, братец, прежде подаешь?! – возмутился Николай Иванович. – Прежде нужно закуску. Сардин, фромаж, селедку…

– C’est après, monsieur… Après le bouillon[182].

– Как апре! Сейчас надо. Кто же ест соленое после супу! Глаша! Скажи ему…

– А презант, а презант…[183] – заговорила Глафира Семеновна.

Слуга пожал плечами и побежал за требуемым.

– Хороший ресторан, дерут даже за вход, а таких слуг держат, которые даже не знают, что после чего подавать следует, – ворчал Николай Иванович, не зная французского обычая, по которому соленые закуски следуют за супом.

Через минуту слуга явился с маленькими тарелочками, на которых лежали две сардинки, сыр бри и несколько длинненьких маленьких морских раковин (moules). Глафира Семеновна как взглянула на раковины, так сейчас сморщилась, проговорила: «Фу, гадость!» – и закрылась салфеткой. Взглянул Николай Иванович и воскликнул:

– Что это? Улитки какие-то? Вон! Вон! Неси назад! Неси! – махал он руками. – Я селедку спрашиваю, а он каких-то улиток тащит. Прочь, прочь… Мы и устриц-то не едим, а он улиток. Алле, гарсон… Ле рюсс такой еды нон манже… С Богом, с Богом… Да уж и фромаж убирай. Я этот фромаж не ем.

– Пусть и сардинки убирает. Вовсе я не желаю такие сардинки есть, которые рядом с погаными улитками лежали, – прибавила Глафира Семеновна. – Алле… Иль не фо па. Рьян иль не фо па. Селеман ле бульон. Доне бульон[184]. Уж и ты, Николай Иваныч, не ведь что спрашиваешь, ел бы без закусок! – напустилась она на мужа, продолжая сидеть, отвернувшись от вскрытых раковин.

Слуга недоумевал.

– Mais, madame, c’est ce que vous avez demandé…[185] – бормотал он.

– Прене… Прене прочь. Ну не манжон па се шоз…

– Oh! Comme il est difficile!..[186] – вздохнул слуга и понес закуски обратно.

Супруги принялись за бульон.

– Вода, а не бульон, – сказала Глафира Семеновна и, хлебнув нисколько ложек, отодвинула от себя тарелку. – И это хваленый Париж! Хваленая французская кухня!

– В ресторане, где даже за вход берут рубль шесть гривен, – прибавил Николай Иванович и сказал слуге: – Ну, пуасон. Скорей пуасон… Да не такой пуасон, который давеча подал.

– Сомон, сомон… Пуасон сомон[187], – подтвердила Глафира Семеновна.

Подали вареную лососину под соусом, но без гарнира. Порции были так малы, что супруги просто ахнули.

– И это де порсион? Де… Для двоих? Пур де? – спрашивали они слугу.

– Oui, monsieur.

– Да ведь это по разу в рот положить. А где же гарнир? Где картофель?

– Вуй, вуй… У э пом де тер? – бормотала Глафира Семеновна.

– Mais vous avez désiré seulement le saumon, madame[188].

– Да уж пом де тер само собой разумеется.

– Je vous apporterai tout de suite, madame[189], – сделал движение слуга.

– Да уж где тут апорте! Когда тут принесешь! Гляди. Вот твоя порция…

Николай Иванович поддел на ложку свою порцию лососины и отправил ее в рот.

– Анкор пуасон. Четыре порции этой пуасон. Катр порсион… – говорил он, прожевывая лососину.

– И пом де тер… – прибавила Глафира Семеновна.

– Quelles pommes désirez-vous, madame?[190] – спрашивал слуга.

– Кель пом! Обыкновенный пом… Вареный пом.

Лакей улыбнулся и через пять минут принес еще четыре порции лососины и отдельно целую гору жареного тоненькими палочками картофеля – pommes frites.

– Вот дурак-то! Жареный картофель к вареной рыбе подает! – воскликнул Николай Иванович.

– Да уж ешь. Только бы наесться, – сказала жена. – А только удивительно, какой здесь бестолковый народ в Париже.

Порции бифштекса были еще меньше. Супруги уж не возражали.

– На смех, просто на смех… – пробормотал Николай Иванович, забивая себе в рот свою порцию бифштекса, сжевал ее и принялся пить вино.

– Я голодна, Николай Иваныч, – жаловалась Глафира Семеновна.

– Да и я то же самое. Только чуть-чуть червяка заморил. Ведь с утра не ели, а теперь седьмой час. Придется часа через два переобедывать. Вот допьем вино да пойдем искать другой ресторан. Индейки какой спросим, что ли, гуся поедим… Гарсон! Комбьян? – обратился Николай Иванович к лакею и полез в карман за деньгами, чтобы заплатить за обед.

Лакей сунул ему те карты, которые были получены при входе, и указал на кассу.

Супруги поднялись с места и направились к выходу.

XXXII

– Шестнадцать французских четвертаков взяли за все про все, – говорил жене Николай Иванович, когда они вышли из ресторана Дюваля. – Что-то больно дешево. Ты рассчитай, что ведь мы вина потребовали на восемь четвертаков. Бутылку красного в четыре четвертака и бутылку белого в четыре четвертака. Стало быть, за еду пришлось всего восемь четвертаков. А ведь мы десять порций съели, шесть порций одной лососины. Положим, порции такие, что один раз в рот положить, но все-таки… Нет, стало быть, за вход в ресторан с нас ничего не взяли. Ничего… С какой же стати при входе два этих самых билета-то нам всунули? – рассуждал он про дювалевские рассчетные карты – addition. – Нет, это недорогой ресторан, ежели так рассудить.

– Да уж брось… Ну что тут считать. Все равно в этот ресторан я больше никогда не пойду, – отвечала Глафира Семеновна. – Помилуйте, улиток каких-то в раковинах нам сунули! Мы спрашиваем рыбу, явственно уж, кажется, говорю – пуасон сале, – а нам суют улиток. Надо заметить этот ресторан, чтобы не попасть в него как-нибудь по ошибке, – прибавила она, оглянулась и вдруг увидала большую, освещенную газом вывеску, гласящую по-французски: «Театр египтян и арабов». – Николай Иваныч, вон там арабский театр… арабский и египетский… Возьмем билеты и посмотрим. Наверное, что-нибудь забавное.

– Да ведь ни ты, ни я ни по-египетски, ни по-арабски не знаем, – дал ответ муж.

– Да тут и не надо знать. Просто так посмотрим. Ведь уж как по-французски представляют, мы нынешнее лето и в Петербурге в «Аркадии» видели, а тут по-арабски и по-египетски.

– Ну что ж, зайдем.

– Да конечно же зайдем, возьмем недорогие места, а не понравится – и вон. Даже и лучше, если недолго просидим. Надо пораньше домой… Я ужасно устала, и мне только бы до постели. Поужинать-то и у себя в гостинице спросим. Ведь уж наверное в гостинице есть ресторан.

– Смотри-ка… Смотри-ка… Что это впереди-то?..

Супруги завернули за угол, и глазам их представилась великолепная картина освещенных разноцветными огнями фонтанов. Струи и столбы воды играли всеми цветами радуги и рассыпались бриллиантовыми брызгами. Эйфелеву башню также освещали белыми матовыми лампами по всем этажам, а с фонаря башни в темноте ночи расстилалась по небу громадная полоса друммондова света. Картина была поразительная, и супруги остановились.

– Вот это хорошо! – невольно вырвалось у Николая Ивановича.

– Да, да… Действительно превосходно, – отвечала Глафира Семеновна. – Смотри-ка, как с башни электричество-то пущают.

– Это не электричество… Разве электричество такое бывает! Вон у нас на Невском электричество-то! А это, это… Как его? Это магнетизм… Животный магнетизм, должно быть.

– Полно, полно. Животный магнетизм совсем другое. Животным магнетизмом усыпляют.