– Они там уже все выпили и поели без нас.

– Смотри-ка, а мы и не заметили, как кончилась метель.

– Не до того было. Думал, вот-вот выпаду из седла.

– Испугался?

– Не за себя.

– Совсем тихо стало в степи. И оказывается, не поздно еще. А до Дона уже совсем недалеко.

– Надо бы дать лошадям где-нибудь в затишке остыть. От них как от радиаторов пар идет.

– Да, моя мокрая вся…

* * *

От столиков отделяется щеголеватый, в казачьем обмундировании с лампасами человек и идет к оркестру, доставая на ходу из кармана синего чекменя деньги.

– А какие-нибудь песни, кроме этих рок-н-роллов, вы играете?

– Все играем, – отвечает дирижер.

Казак протягивает ему деньги, но дирижер отворачивается от него:

– Сегодня мы за музыку не берем.

Из глубины сцены на край выходит певец, тоже с казачьими лампасами на шароварах.

Нет, это неправда, что слава о Доне

Теперь только в песнях одних остается,

По следу копыт на суглинистом склоне

Найдем и отроем казачьи колодцы, —

поет он чистым высоким голосом.

Аплодируют, вставая за столиками съехавшиеся на свадьбу табунщики, зоотехники, агрономы. Среди них и молодцеватый, в казачьей форме с лампасами ветеринар Харитон Харитонович, к которому за столик подсел распоряжающийся, судя по всему, в ресторане смуглый человек с седой уже бородой, в добротном черном сюртуке. Белая рубашка выглядывает из-под сюртука. О чем-то беседовали они, пока не прервала их песня:

Достанем воды из подземного чрева,

Напоим коней и в походные фляги

С собой наберем у бессмертного древа,

До самой Москвы запасая отваги.

От гордой станицы до славной столицы

Весь след воскресим, постигая безмерность

Пройденных дорог, и граненые лица

К Кремлю обратим, присягая на верность.

Бурный восторг выражают присутствующие, особенно казаки. Как вдруг сквозь аплодисменты и музыку раздается женский голос:

– Это еще посмотрим, как там будут казаков встречать.

Все разом оборачиваются к двери. Татьяна в заснеженном тулупе стоит рядом со своим женихом на пороге. К ней бросаются из-за столиков:

– Пробилась!

– Вот это настоящая казачка!

– А мы уже без вас решили гулять.

– За стол молодых!

С жениха и невесты снимают шапки, тулупы. Татьяна достает из сумки фату и надевает ее, оставаясь в джинсах. Присутствующие уже требуют:

– Горько! Горько!

Захлопали по всему залу пробки шампанского. В раковине эстрады оркестр переключился на мелодию вальса. Пришла в движение свадьба, начала которой заждались гости. Съехались они – и мужчины, и женщины, и казаки с лампасами, и цыгане в своей пестрой одежде – со всей табунной степи. От столика к столику громко комментируют:

– Напрямки по самой глушине.

– А вдруг те же волки?!

– Они теперь стадами стали бродить по степи.

– Какого коневода могли бы потерять!

– Она и от тигра отобьется!

– Ну держись, Данька, в седле – она еще не раз взбрыкнет!

Между цыганками и цыганами за столиками свой разговор:

– Говорят, Данила за эту свадьбу ни копейки не взял.

– Значит, какая-то выгода ему.

– Себе на уме.

– Богатый у нашего Будулая дядька.

– Всю дорогу после войны неизвестно где золотую шерстку стриг, а теперь взял и объявился. Кроме этого ресторана, уже два совхоза скупил.

– А под рестораном колбасный цех.

– Называется «югославский модуль».

– Говорят, и к конезаводу подбирается. Хочет донской элитой торговать.

– Ты еще громче ори. Видишь, как он из-за прилавка ушами шьет?

– А Будулай как с одним кнутом явился на конезавод, так и ушел.

Перепархивает со столика на столик разговор, звякают вилки и ножи, звенят бокалы, целуются по настойчивому требованию гостей молодые.

* * *

Утихомирилась метель и в заволжской степи. Слепая жена Будулая ушла на другую половину дома и там глухо и с надрывом кашляла, вертясь с бока на бок в кровати. Их дочь ненадолго выходила на крыльцо со своим провожатым и вот уже вернулась в тот момент, когда Будулай достал из шкафа новую бутылку водки. Она молча отбирает у него бутылку и возвращает на место в шкафу.

Будулай не препятствует ей, но говорит:

– Не рано ли дочь начинает командовать отцом?

– Если бы с малых лет могла им покомандовать, то, может быть, и не стала теперь.

– Получается, что задолжал он тебе?

– Получается, что на конезаводе все наговорили на ее отца, что он был самый трезвый цыган.

– И дочь теперь боится за него?

– Нет, радуется, когда он по целым часам сидит над стаканом и молчит.

– А если он всегда такой неразговорчивый был?

– И на войне?

– В разведку больше по ночам ходят. Не разговоришься.

– А после войны он у своей квартирной хозяйки в хуторе тоже всю дорогу молчал?

Поднимая глаза от пустого стакана, Будулай встречается со взглядом Марии.

– Может быть, будет лучше, если дочь о себе начнет рассказывать отцу?

– Она уже все ему рассказала.

– Все?

– Ну да. Жили, как все. Мама астмой маялась всю жизнь – приступ за приступом. Я из-за этого и в медицинское училище пошла. Чтобы ей всегда первую помощь суметь оказать.

– И до сих пор своей семьей не обзавелась…

Будулай смотрит на дочку вопросительно и с состраданием.

– Не до того было. Учеба, потом работа, да и домой всегда спешила сломя голову. Ну, как с мамой что случилось?

– Спасибо тебе, что сберегла ее.

– Ладно, спать пора. – Маша резко встает из-за стола. – Слышишь, уже вторые петухи кричат, и тебе, батя, совсем скоро в кузню идти.

– Постой. – Он берет дочь за руку. – Неразговорчивый я из-за того, что виноватым себя перед вами обеими чувствую. А оправдываться не умею. Ты уж прости меня, дочка.

– Я, наверное, в тебя пошла. – Она наклоняется и быстро целует отца в щеку. – Чего попусту разговаривать? Я вижу, что ты нас любишь. А остальное меня не касается.

Кашляет в соседней комнате Галя. Маша берет кислородную подушку и уходит к ней. Будулай подходит к закрытой двери на другую половину дома и слушает. Мать и дочь о чем-то тихо разговаривают между собой, и кашель вскоре замирает. Но Будулай еще долго стоит у закрытой двери.

* * *

Сверкает голубой снег. Целые горы намело поперек дороги. Слева вдруг открывается череда ярко освещенных окон.

– А это что такое? – спрашивает капитан у