Теперь Терентьев мог не опасаться за этот участок. Но не успел он облегчённо вздохнуть, как рядом с ним закричал артиллерийский офицер:

– На картечь!

И капитан, обернувшись, увидел, что слева к ним бежит большая толпа немцев. Пушка тут же ударила, а Терентьев, упав на колени, выхватил у телефониста трубку и тоже, как и артиллерист, закричал:

– Передать дивизионкам и миномётам: огонь на меня!

16

И наступил полдень. Как раз то самое время, когда на передний край обычно привозили обед. Старшина Гриценко, помня свой утренний разговор с капитаном, не осмелился и теперь изменить установленный в роте порядок. Отправив термосы с борщом и кашей на батарею дивизионок, он самолично, подгоняемый всё тем же тревожным нетерпением, покатил с кухнями, распространявшими вокруг запах густого борща и дымка не потухших в топках головешек, к переднему краю.

Старшина Гриценко сидел на облучке рядом с ездовым мрачнее тучи. Не вернулся Рогожин, и старшина прекрасно понимал, что причиной этому могло послужить лишь одно и самое страшное: гибель солдата. Но старшина не знал, что случилось вообще с ротой, живы ли они там, на этой трижды проклятой площадке?

Миномётчики тоже ничего толком не знали. Лишь одно объяснили они встревоженному старшине: командир вызвал огонь на себя, стреляли пятнадцать минут беспрерывно и только что прекратили стрельбу, поскольку на площадку, прямо с грузовиков, ушла целая рота автоматчиков и оттуда был подан сигнал двумя зелёными ракетами об окончании огненного налёта. Связи с КП не было. То ли перебило кабель, то ли блиндаж, в котором размещался командный пункт роты, был разрушен. Кто подавал сигнал об окончании стрельбы – наши ли, автоматчики ли – тоже было неизвестно. Ракеты у всех одинаковые.

И Гриценко решил немедленно всё разведать сам. Оставив поваров возле миномётного взвода, он скорым шагом отправился на площадку.

Первые, кого он встретил по пути, были Валерка и Наденька. Они шли обнявшись, очень медленно, словно на прогулке, и кто кого из них поддерживал, Гриценко долго не мог понять. Лишь поравнявшись, он увидел, что Валерка вовсе ослаб, бледен, что у него пробита голова, разорвана гимнастёрка, что глаза его утомлённо, словно у курицы, прикрыты веками и что, если бы не крепкие, нежные руки Наденьки, обнимавшие его за талию, он бы наверняка свалился и не встал.

– Где тебя так разукрасило? – спросил Гриценко.

– В рукопашной, – ответила Наденька за Валерку.

– А командир?

Валерка с огромным усилием приподнял веки, взглянул на старшину, попробовал улыбнуться, но лишь тяжко вздохнул.

– Там, – сказала Наденька. – Там.

– Дойдёте? Тут миномётчики недалеко.

– Дойдём. Мы дойдём. – Наденька такими умоляющими глазами посмотрела на старшину, словно боялась, что тот и в самом деле сейчас отберёт у неё Валерку. Гриценко только рукой махнул и зашагал дальше.

Прогнали мимо пленных немцев. Они трусили, испуганно озираясь по сторонам. Солдат, конвоирующий их, не был знаком старшине. «Из автоматчиков, должно», – подумал он.

Потом старшина увидел Рогожина и его гнедых коней. Гриценко стянул с головы свою щегольскую фуражку и долго стоял, потупясь, над ездовым.

– Так я и знал, – проговорил наконец Гриценко. – Что я теперь бабе его писать буду, мать твою за ногу. Эх! – И, натянув фуражку на голову, тронулся дальше.

Его окликнули:

– Старшина!

На огневой позиции сорокапяток стояли, ухмыляясь, артиллерийский офицер, Краснов, Симагин, начхим Навруцкий, бравый солдат Ефимов и разведчики. Больше всего поразил старшину вид начхима. Гимнастёрка его теперь была аккуратно заправлена, ремень туго перетягивал талию, а пилотка сидела на его голове лихо, набекрень, как у Симагина.

– Не узнал, что ли? – спросил Симагин.

– Черти драповые, – проговорил старшина, и слёзы навернулись на глаза ему.

– Жрать хочется, старшина, – сказал Ефимов.

– А тебе только бы пожрать, – засмеялся старшина. – Сейчас, ребята вы мои, сейчас всех накормлю. Вы мне только командира…

– А вон, – Симагин кивком головы указал в сторону блиндажа, над которым торчал штырь радиоантенны.

– …и тогда я страшно испугался, – продолжал, очевидно прерванный приходом старшины, рассказ Навруцкий.

– Только дураку страшно не бывает, – ободрил его Симагин.

– Но я сейчас только понял, что такое настоящий бой.

– Поздновато, конечно, но ничего, – вновь одобрительно отозвался Симагин.

– И я стал как будто другим. Вам, вероятно, не понять моего чувства, но…

Старшина спрыгнул в траншею и, вытянувшись в распахнутых дверях блиндажа, радостно рявкнул во всю глотку:

– Здравия желаю, товарищ командир!

– Тьфу ты, чёрт, – вздрогнув, обернулся и засмеялся Терентьев. – Напугал как.

Он сидел за столом и писал жене письмо. Письмо заканчивалось так: «Милая моя! Война кончается, остался прямо пустяк, считаные дни. Немцы бегут, бросают оружие, сдаются в плен, мы едва успеваем следом за ними. Сегодня утром наши части прорвали их оборону, наверно последнюю, и теперь, когда я пишу тебе это письмо, кругом стоит такая тишина, что даже в ушах звенит от неё и голова идёт кругом. Скоро увидимся, не тоскуй, не скучай…»

– Слушай, – обратился он к старшине, заклеивая конверт. – Убитых похоронить со всеми почестями в братской могиле, раненых отправить в госпиталь, здоровых накормить. Обед готов?

– Так точно, как было вами приказано ещё утром. Ранило?

– Да ну вас всех к чёрту! Вот привязались! Пустяк это. Ты давай гляди в оба, сейчас комбат приедет разбираться, почему я его последний приказ не выполнил. Оказывается, нам совсем и не надо было врываться на эту чёртову площадку. Придётся теперь ответ держать.

– Ничего, авось обойдётся, – обнадежил старшина.

– Я тоже так думаю. Не впервой.

А в это время майор Неверов, действительно собравшийся ехать в роту Терентьева, говорил своим ровным, бесстрастным, лишённым по обыкновению каких-либо интонаций голосом стоявшему перед ним начальнику штаба:

– Я с ним поговорю насчёт этого самоуправства. Больно самостоятелен стал. А вы представьте к правительственной награде всех офицеров, сержантов и солдат, отличившихся в этом бою. Самого Терентьева – к ордену боевого Красного Знамени.

Гарнизон «Уголка»

1

Он ещё не знал, что видит командира батальона первый и последний раз.

– Лейтенант Ревуцкий прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы в должности командира стрелкового взвода вверенного вам батальона, – доложил он очень громко, чётко, одним дыхом, без запиночки, да ещё лихо прищёлкнул при этом каблуками кирзовых сапожищ, да ещё молодецки, по-ефрейторски, вскинул к виску правую ладонь.

– Ах, какой отчаянный, бравый офицер прибыл в наше распоряжение, – сказал тот, кто сидел за столом и к кому обратился Ревуцкий, от макушки до пяток наполненный волнительной важностью торжественного, как ему казалось, момента.

Тот, перед кем, вытянувшись в струнку, так страстно прокричал слова своего рапорта