Когда маленький Томас начал подрастать, какая-то доля любви, переполнявшей Марианну, обратилась на него, и она начала забирать его в свои руки и калечить его душу. Девочки, Клементина и Джорджина, для нее не существовали, и, если бы не старая Эльвира, они не получили бы ни воспитания, ни образования. Марианна любила только сына, который был похож лицом на отца, но унаследовал также немало материнских черт. Он был нелюдимым, капризным, вечно чем-то недовольным мальчиком. Мать обращалась с ним как с воском. Это она научила его ненавидеть отца. Она решила, что в его жизни не будет места женщинам, в мечтах она его видела знаменитым проповедником, неотразимым, завораживающим слушателей, как пророк, только непорочным до святости. Он принадлежал ей, и она могла делать с ним что хотела.

По мере того как старились Томас Уиллингдон и его жена, их обоюдная ненависть углублялась все больше, они становились все холоднее и ожесточеннее, и каждый вечер, залезая в постель, которую делил с женой, Томас подтыкал вокруг себя простыню так, чтобы их тела не соприкасались. Их ненависть стала вседовлеющей, собственно говоря, они ею только и жили: он мог часами изобретать способы, как бы насолить ей, она же отыгрывалась через сына; под конец ненависть питала их, отодвигая смерть, потому что каждый хотел назло пережить другого.

«Тех, кого сочетал господь, человек да не разлучит!»

В день своей золотой свадьбы они снялись вместе. На дагерротипе Томас Уиллингдон сидит, а его жена Марианна стоит рядом, положив руку ему на плечо. К концу дней два лица, столь несхожих вначале, стали подобны лицам брата и сестры, рожденных и вскормленных ненавистью и презрением.

4. ДАНЬ ЗОЛОТОЙ ЛИХОРАДКЕ

Весной 1850 года по дорожке уютной и приветливой пенсильванской фермы шел высокий молодой человек лет двадцати. Он вел под уздцы мула и нес на плечах тюк, в котором было упаковано все его достояние. Это был рослый парень со светлой кожей, огненно-рыжими волосами и синими глазами; он плакал навзрыд, и слезы обильно текли у него по щекам. Он был человеком мужественным, не из тех, кто легко плачет, но случилось с ним нечто из ряда вон выходящее. Ему пришлось ударить собственного отца, ударить не раз и не два, а бить до тех пор, пока старик, избитый и обливающийся кровью, не признал поражения от руки сына, который, как выяснилось, вырос из пеленок.

Отец его, шотландец по рождению, Фергюссон по фамилии, приехал в страну еще мальчишкой в 1798 году прямо с шотландских гор, захватив с собой волынку и шотландскую юбку. Рыжеволосый великан исповедовал пресвитерианство, говорил на кельтском языке, а также на сильно картавом английском, и под красивой внешностью скрывался кельт, неприрученный и не тронутый цивилизацией. У него было два сына и дочь, старший из них Джеми — тот, который отправился на поиски счастья со своим мулом и накопленными всеми правдами и неправдами восемнадцатью долларами в кармане. Фергюссон верил в бога и в библию, а также в святость родительских прав. Ни жена его, ни дети не имели никаких развлечений, кроме тех, которые он находил возможным разрешать — разрешать скупо, с большими промежутками, потому что, по понятиям Фергюссона, от земных радостей следовало бежать, как от самого дьявола. Он любил труд, любил грозную проповедь, а еще он питал необъяснимую безотчетную любовь к псалмам и музыке, которую извлекал из своей волынки. Иногда длинными летними вечерами соседям допоздна приходилось слушать пронзительные дикарские звуки. Он любил своих детей, как ревнивый бог Иегова, считал, что суровость очищает от скверны и что смирение возвышает душу.

Вот так он и обращался с ними, знать не желая, что они вырастают и хотят иметь свою жизнь, и потому он решил поучить своего сына Джеми, когда тот сбежал тайком как-то в субботу вечером в Честер. Но когда он попробовал учить его, что-то взыграло в Джеми, возмутилось скрытое в глубине души чувство собственного достоинства, и он бешено крикнул отцу, чтобы тот не смел его трогать. Однако свирепый старик Фергюссон еще никогда не отступал ни перед кем, и непокорность собственного сына окончательно вывела его из себя. Сперва сын, жалея отца, только защищался, но Фергюссон не знал жалости, и наказание перешло в драку с кровопусканием, которая закончилась, лишь когда старший совсем обессилел. Пока отец лежал, забившись в угол сеновала, поверженный, избитый и весь в крови, сын, обливаясь слезами, вбежал в дом, собрал свои пожитки и деньги, поцеловал на прощанье мать и вышел на дорожку. Он больше никогда в жизни не видел ни матери, ни отца.

Шагая по проселочным дорогам, он размышлял, куда же ему пойти, и в конце концов решил, что не может больше жить в местах, где всегда можно встретиться с отцом, поэтому он уселся на мула и отправился в Филадельфию.

Город ему не понравился — не понравился, правда, ни больше, ни меньше, чем не понравился бы любой другой город, потому что по характеру своему он не доверял городам, чувствовал к ним отвращение даже; до конца жизни он испытывал неловкость и беспокойство, находясь в городах, и ему всегда почему-то казалось, что от них веет чем-то тлетворным. Это были дни, когда все порты страны кишели людьми, искавшими возможность уехать в Калифорнию, чтобы включиться там в поиски обнаруженного Саттером золота; Джеми встречал их в трактирах, на пристанях и на улицах, разговаривал с ними и в конце концов продал своего мула за двадцать долларов и с этим капиталом в кармане отплыл на корабле, называвшемся «Амаса Б. Уикс», в Панаму.

Путешествие длилось свыше трех недель, и он брался за любую работу, чтобы только отработать свой проезд. Джеми плохо переносил качку, а «Амасу Б. Уикс» непрестанно трепало. Когда они добрались до Панамы, оказалось, что он похудел на восемнадцать фунтов, а путешествие только начиналось. Худшее было еще впереди.

Но он был молод и самонадеян — вероятно, в упорного, крутого отца — и эту самонадеянность сохранял до самой смерти, которая настигла его глубоким восьмидесятисемилетним стариком. Примкнув к отряду из двадцати трех человек, он отправился через джунгли по тропе, ведущей из Колона в Панаму. По пути они заблудились, и им пришлось милю за милей прорубать дорогу мачете, купленными в Колоне, и, когда они в конце концов