– В Мадрид, в Мадрид едем…

– Сси…

Монах снова закрыл глаза.

Поезд снова тронулся. Глафира Семеновна закуталась в шаль, положила подушку и стала укладываться на диван.

– Ну а ты не смей укладываться… Спи сидя, чтоб быть всегда наготове… – сказала она мужу.

– Хорошо, хорошо, – отвечал тот. – Будь покойна. Помни, что у меня испанский нож в кармане…

LVII

Глафира Семеновна хоть и лежала, но долго не могла заснуть и считала туннели, по которым проходил поезд, а туннелей было множество. Каждый раз, как поезд влетал в туннель, она вздрагивала и ей лезли в голову мысли о разбойниках.

«А вдруг в туннели что-нибудь положено разбойниками на рельсы? – думалось ей. – Поезд налетает… Крушение… Разбойники врываются и грабят пассажиров. Что тут жандармы могут сделать? Им уж не до защиты. Только бы самим спастись и вылезть из-под обломков».

Монах и муж храпели. Сонная фигура старика-монаха была прекомическая. Он спал, прислонясь затылком в угол дивана и сложа руки на жирном животе, пальцы в пальцы. На широком, тщательно выбритом лице с двойным подбородком отвисла крупная нижняя губа, верхняя губа была под носом замарана табаком, а седые мохнатые брови монаха вздрагивали при каждом храпе, раздававшемся изо рта.

«Ведь вот что вино-то делает, – мелькнуло в голове у Глафиры Семеновны. – Правду пословица говорит, что пьяным море по колено. Им и горя мало, что мы по разбойничьему гнезду едем».

Приятное тепло, распространяемое грелками, и блаженная фигура монаха, впрочем, ее несколько успокоили.

«Все-таки, должно быть, эти разбойники здесь не настолько опасны, если этот старик-монах может так спокойно спать. Должно быть, в самом деле против них приняты меры», – решила она и, согревшись, заснула.

Она проспала бы долго, но поезд остановился на большой станции Бургос. По платформе бегали кондукторы и выкрикивали название станции. Наконец рабочие в блузах распахнули двери купе и стали переменять грелки.

Проснулись и монах с Николаем Ивановичем. Монах зевнул, почесал у себя грудь и произнес:

– Бургос… Фонда… Сзенар…[267] Супе… Ужин… Ужин, сеньора… – обратился он к Глафире Семеновне.

– Мерси… Бог с ним! – махнула ему та рукой.

Услыхав слово «ужин», Николай Иванович сказал жене:

– А я, душечка, с удовольствием бы перехватил чего-нибудь кусочек…

– Не может быть, чтобы ты есть хотел. Знаю я, какой это кусочек! Кусочек из бутылки, – ответила Глафира Семеновна.

– А отчего бы и не погреться, если кто пьет? Вы пойдете, падре? – спросил он монаха, щелкнув себя по галстуку.

– Сси, сси, кабальеро! – кивнул тот, надел на голову свою шляпу с широчайшими полями и стал вылезать из купе.

По уходе мужчин Глафира Семеновна открыла окошко в купе и стала смотреть на платформу станции. Было очень холодно. Местная октябрьская температура приближалась к петербургской октябрьской температуре. Бургос расположен на высокой нагорной площади и окружен со всех сторон снеговыми возвышенностями. Железнодорожная прислуга бродила закутанная шарфами, в фуфайках. Некоторые были в коротких испанских плащах (capo), в полосатых одеялах, накинутых на плечи и зашпиленных у горла. Темнота на станции и здесь была идеальная. Только три-четыре фонаря освещали платформу да окна освещенных вагонов поезда. К окну Глафиры Семеновны подошел нищий с потухшей сигарой во рту и в фуражке и заиграл на гармонии. Глафира Семеновна махнула ему, чтобы он ушел, но он не уходил и продолжал играть. Минуты через две к нему подбежал оборванец-мальчишка и стал подпевать. Игра и пение раздражали нервы Глафиры Семеновны. Она подняла стекло и спряталась в вагон. Пение и звуки гармонии не прекращались, и даже, мало того, послышался еще голос – женский. Наконец заревел бас. Согласия в пении не было никакого. Выходила какофония. Пришлось откупиться. Глафира Семеновна выглянула в окно и подала нищему гармонисту две медные монеты по десяти сентьемес. Нищий прекратил играть на гармонии и ушел, но мальчишка и пожилая женщина продолжали петь без гармонии, и пели еще громче. Пришлось и им дать по монете, чтобы они ушли.

Они отошли, но соединились с гармонистом у соседнего вагона и опять запели свое трио под гармонию. Глафира Семеновна видела, как кто-то из пассажиров, очевидно проснувшийся от сна, швырнул в них половинкой лимона и попал мальчишке прямо в голову, но и это не помогло: нищие продолжали петь, а мальчишка показывал кулак.

Николай Иванович и монах вернулись. Оба они были раскрасневшиеся, с узенькими глазами. Николай Иванович принес жене конфект в коробочке, но она, видя его изрядно пьяного, раздраженно сказала ему: «Убирайся к черту» – и не взяла конфект.

– Это марципан… Совсем как наш марципан из орехов… – бормотал он заплетающимся языком и, положив себе в рот конфетку, стал ее жевать.

Монах принес из буфета три копченые рыбы вроде наших морских сижков и изрядный хлебец и принялся их есть. Одну из рыб он предложил Глафире Семеновне.

– Нон… Мерси… – резко сказала она, отвернулась от монаха, легла на диван лицом к спинке и пробормотала про монаха: – Эка прорва! Вот прорва-то! Не может человек наесться.

– Он, душечка, на станции большую полоскательную чашку винегрета съел, – заметил Николай Иванович. – Хересу столовый стакан выпил.

– Молчи, безобразник. Ты такой же ненасытный, такая же прорва… – послышался ответ.

Поезд несся на всех парах. Глафира Семеновна закуталась с головой в платок и спала крепко. Часа через два была опять большая станция с продолжительной остановкой на ней – Вента-де-Баньос. Это была узловая станция. От нее шли железнодорожные линии на Сантандер и к португальской границе. Глафира Семеновна не просыпалась, хотя на станции стучали по колесам, громыхали ящиками, кричали, переругиваясь друг с другом. Николай Иванович и монах, проснувшись, бегали в станционный буфет и выпили там по большому стакану содовой воды с коньяком. Монах принес какое-то месиво из печеных яблок и теста на бумажной тарелочке, съел его и заснул.

Остановка на большой станции Вальядолид (главный город Старой Кастилии) промелькнула уже ни для кого не заметной. Спали и супруги Ивановы, спал и монах.

Только на станции Медина-дель-Кампо проснулась Глафира Семеновна от стука. Уж рассвело. Горы виднелись только издали в легких очертаниях. Из-за них всходило красное солнце. Глафира Семеновна взглянула на спящих мужа и монаха и невольно улыбнулась. Николай Иванович совсем свалился на уткнувшегося лицом в угол дивана монаха, обнял его за стан и лежал головой на его широкой спине, как на подушке. Глафира Семеновна тотчас же открыла двери купе и вышла на платформу. Из вагона третьего класса вылезали жандармы и направлялись в станционное помещение.

«Ну вот… значит,