– Ах, Боже мой! Да почем же я-то знаю!
– Двадцать четыре… Фу-ты, пропасть! Вот город-то! Десять часов, однако, стрелки теперь показывают!.. Когда же у них бывает восемнадцатый или девятнадцатый час, Глаша?
– Ничего не знаю, ничего не знаю, – дивилась и сама Глафира Семеновна.
– Сама же ты сейчас хвасталась, что ты женщина образованная, стало быть, должна знать.
– Конечно же образованная, но только про часы ничего не знаю.
– Так спроси… Вон сколько праздношатающегося населения шляется.
К ним подскочил босой мальчишка с плетеной корзинкой, наполненной мокрыми еще от тины розовыми и желтыми раковинами.
– Frutti di mare! – предлагал он, протягивая к ним корзинку.
– Брысь! – отмахнулся от него Конурин.
Мальчишка не отставал и, улыбаясь и скаля белые зубы, назойливо продолжал что-то бормотать по-итальянски, наконец взял одну раковину, раскрыл ее, оторвал черепок, сорвал с другого черепка прилипшую к нему устрицу и отправил к себе в рот, присмакивая губами.
– Фу, какую гадость жрет! – поморщилась Глафира Семеновна и тут же обратилась к мальчишке, указывая на часы: – Се горлож… Кескесе са? Вен катр ер?..[639]
– Torro dell’Orologia, madame[640], – отвечал тот.
– Пуркуа нон дуз ер?[641] – допытывалась Глафира Семеновна, но добиться так-таки ничего и не могла насчет часов.
Мальчишка, не продав ей раковин, запросил себе монету на макароны.
– Возьми и провались… – кинула она ему монету.
– Двадцать четыре часа… Ах, чтоб тебе!.. – дивился Николай Иванович и прибавил, обратясь к Конурину: – Ну, Иван Кондратьич, непременно сегодня давай выпьем, когда будет двадцать четыре часа показывать. Выпьем за здоровье твоей жены, и ты ей пошлешь письмо: в двадцать третьем часу сели за стол, ровно в 24 часа пьем за твое здоровье. Вот-то удивится твоя благоверная, прочитав это! Прямо скажет, что ты с ума спятил.
– Давай, давай напишем, – обрадовался Конурин и поднял голову на часовую башню.
Статуи бронзовых Вулканов начали в это время отбивать молотами в колокол десять часов.
LXXVI
Около Ивановых и Конурина стоял сильно потертый человек в брюках с бахромой, которую сделало время, и кланялся.
– Cicerone… – говорил он. – Basilique de St. Marc…[642]
С другой стороны подходил такой же человек и тоже приподнимал шляпу и тихо бормотал:
– Cattedrale… Palazzo Ducale… Je suis cicerone, madame…[643]
Глафира Семеновна даже вздрогнула от неожиданного появления около них потертых личностей.
– Что это? И тут проводники? Не надо нам, ничего не надо, сами все осмотрим, – отвечала она и повела мужчин в собор Святого Марка.
В соборе также проводники, предлагающие свои услуги. Один из них, не дождавшись приглашения для услуг, самым назойливым манером шел рядом с Ивановыми и Конуриным и на ломаном немецком языке рассказывал им достопримечательности собора. Николай Иванович несколько раз отмахивался от него и цедил сквозь зубы слово «брысь», но проводник не отставал.
– Пусть бродит и бормочет. Все равно ему ничего от нас не очистится, – проговорил Конурин.
Компания недолго пробыла в соборе и опять вышла на площадь. Назойливый проводник по-прежнему был около. Он уже перешел на ломаный французский язык и предлагал Глафире Семеновне осмотреть стеклянную фабрику.
– Прочь, говорят тебе! – закричал на него Николай Иванович, но проводник не шевелился и, продолжая бормотать, кланялся.
Глафира Семеновна улыбнулась.
– Даром предлагает свои услуги: говорит, что ему ничего не надо от нас, обещает даже, что я какой-то подарок получу на память от фабрики, – сказала она.
– Даром и подарок? – спросил Конурин. – Что за шут такой! Ну пусть ведет, коли даром.
– Да, даром. Уверяет, что он агент этой фабрики, – переводила Глафира Семеновна.
– Хорош фабрикант, коли такого оборванца агентом держит! – покачал головой Николай Иванович.
Компания, однако, отправилась за проводником. Стеклянная фабрика, о которой говорил проводник, находилась тут же на площади, над галереею лавок. По выеденным временем каменным ступеням забрались они в третий этаж и очутились в небольшой мастерской, где работники и работницы при помощи ламп и паятельных трубок тянули цветные стеклянные нитки и делали из них разные поделки в виде корзиночек, плято под подсвечники и т. п. Чичероне-агент, передав Ивановых и Конурина элегантно одетому приказчику, тотчас же исчез. Приказчик начал водить их по мастерской. Между прочим он подвел их к столу, где делалась стеклянная мозаика, довольно долго что-то рассказывал, мешая французские, немецкие и английские слова, и спросил Глафиру Семеновну, как ее зовут.
– Муа? Ах, Боже мой! Да зачем вам? Пуркуа? – удивилась та.
– Vous recevrez tout de suite le souvenir de notre fabrique…[644]
– И этот про подарок говорит, – продолжала она удивляться. – Ну хорошо. Бьян. Же сюи Глафир Иванов.
– G et I… – сказал приказчик рабочему.
Рабочий взял шарик из голубого стекла, воткнул в него заостренную шпильку и, приблизив шарик к лампе, путем паятельной трубки начал выделывать на нем из молочно-белого стекла инициалы Глафиры Семеновны. Вышла булавка.
– Voilà, madame… – протянул ее приказчик Глафире Семеновне.
– Ах, как это любезно с их стороны! – воскликнула та. – Комбьян са кут?
– Rien, madame…[645]
– Боже мой! Подарок… Вот он, подарок-то! Мерси, монсье. Николай Иванович, смотри, какие любезные люди… Булавку подарили… Проводник не солгал про подарок… Не понимаю только, что им за расчет? Право, удивительно.
– Ну а нам-то будет что-нибудь? – спрашивал Конурин.
– Вам-то за что? Вы мужчины, а я дама.
Из мастерской приказчик привел Ивановых и Конурина в склад с произведениями фабрики. Это был роскошнейший магазин пестрой стеклянной посуды и поделок из стекла. Тысячи хорошеньких стаканчиков, вазочек, рюмок и туалетных безделушек. На всех предметах ярлычки с ценами. У Глафиры Семеновны так и разбежались глаза.
– Батюшки! какие хорошенькие вещички! И как дешево! – воскликнула она. – Николай Иваныч! Смотри, какой прелестный стакан. Вот, купи себе этот стакан с узорами. Всего только пять франков стоит.
– Да на что он мне, милая? На кой шут? Чай из него дома пить, так он кипятку не выдержит и лопнет.
– Ах, Боже мой, да просто на память об Венеции.
– Не надо, милая, не надо!
– Ну ты как хочешь, а я все-таки себе куплю. Вот эти стаканчики для ликера, например. За них в Петербурге ведь надо втрое-вчетверо заплатить. А посмотри, какие премиленькие флакончики для туалета! И всего только восемь франков за пару… Ведь это почти даром…
И Глафира Семеновна начала отбирать себе вещи.
Через час они выходили из магазина, нагруженные покупками. Конурин также купил жене два стакана и флакон для духов.
– Девяносто два франка не пито, не едено посеяно, – вздыхал Николай Иванович и, обратясь к жене, сказал: – Вот ты говорила давеча, какой им расчет дарить на память булавки. Не замани тебя этот злосчастный проводник подарком на фабрику – не просолили бы мы на фабрике девяносто два четвертака. А ведь четвертак-то здесь сорок копеек стоит.
– Ну что тут считать! Ведь для того и поехали за границу, чтоб деньги тратить. Зато какие вещицы! Прелесть! Прелесть! – перебила мужа Глафира Семеновна.
– Действительно, ловко действуют здесь. Умеют дураков заманить, – бормотал Конурин. – Из-за этих покупок и оборванец-то с нами по собору мотался и не отставал от нас. Ведь вот теперь за все наши покупки с фабрики процент получит. Ах, пройдохи, пройдохи! А что, не завести ли и мне в Петербурге таких пройдох, чтоб заманивали в мой колониальный магазин? – вдруг обратился он к Николаю Ивановичу. – Пусть бы бегали по Клинскому и Обуховскому проспекту и загоняли в магазин покупателей. «Дескать, в сувенир апельсин или голландскую селедку. Пожалуйте обозреть магазин Конурина». На апельсин покупателя заманишь, а он, смотришь, фунт чаю да сига копченого купит и голову сахару.
– Что ты, что ты! Таких дураков у нас в Питере много не найдешь! – отвечал Николай Иванович.
– А и то пожалуй, что дураки-то только по Венециям ездят, а дома все умные остаются.
– Прекрасно, прекрасно! – подхватила Глафира Семеновна. – Стало быть, вы себя к дуракам причисляете? Ведь вы тоже стаканы купили.
– А то как же? Я уж давно об этом говорю. Конечно же дурак, коли за границу поехал. Ну на что она мне, эта самая заграница?
На площади их встретил
