день, когда мы бежали через выгон, а дом, казалось, совсем не приближался. Мы даже и не заметили повозки; это Отец ее увидел; она ехала по дороге из Джефферсона, и Бабушка сидела на козлах, прямая и тонкая, в руке — обернутые в чистую бумагу саженцы роз от миссис Компсон, а Джоби кричал и хлестал каких-то неизвестных лошадей, и Отец, подняв шляпу, остановил нас у ворот, пропуская вперед фургон. Бабушка не произнесла ни слова. Просто посмотрела на нас с Ринго и поехала дальше, а мы — за ней; у дома она тоже не остановилась. Повозка въехала в сад и остановилась у ямы, из которой мы выкопали сундук, а Бабушка все не проронила ни слова; Отец же, когда спешился, и забрался в фургон, и с одного конца поднял сундук, бросил через плечо:
— Прыгайте сюда, мальчишки.
Мы снова зарыли сундук и за повозкой двинулись к дому. Вошли в дальнюю гостиную, и Отец повесил мушкет на крючки над камином, а Бабушка положила саженцы роз от миссис Компсон, сняла шляпу и посмотрела на нас с Ринго.
— Несите мыло, — сказала она.
— Мы совсем не ругались, — сказал я. — Спроси Отца.
— Они хорошо себя вели, мисс Роза, — сказал Отец.
Бабушка посмотрела на нас. Потом подошла и прикоснулась рукой сначала ко мне, потом — к Ринго.
— Ступайте наверх, — сказала она.
— Как вам с Джоби удалось раздобыть лошадей? — спросил Отец.
Бабушка смотрела на нас.
— Я их одолжила, — сказала она, — …наверх и снимите свои…
— У кого? — спросил Отец.
С секунду Бабушка смотрела на Отца, потом — снова на нас.
— Не знаю. Там никого не было… и снимите свои воскресные костюмы, — закончила она.
Назавтра день стоял жаркий, так что мы поработали над новым загоном только до обеда и бросили. Было слишком жарко, даже чтобы нам с Ринго съездить покататься на своих лошадях. И в шесть часов было жарко — из ступенек парадного крыльца еще выступала смола. Отец сидел в рубашке и в носках, положив ноги на перила крыльца, а мы с Ринго — на ступеньках, дожидаясь, пока станет прохладнее, чтобы можно было проехаться верхом, и тут увидели, как они въезжают в ворота — человек пятьдесят, быстро едут; помню, какие они распаренные в своих синих мундирах.
— Отец, — сказал я. — Отец!
— Не беги, — сказал Отец. — Ринго, обойди вокруг дома и поймай Юпитера. Байярд, пройди через дом и скажи Лувинии, чтоб вынесла на черный ход мои пистолеты и сапоги; потом иди и помоги Ринго. Только не беги — иди.
Лувиния лущила в кухне горох. Когда она встала, миска разбилась об пол.
— О господи, — сказала она. — О господи! Опять?
Тут я побежал. Ринго как раз вывернулся из-за угла; оба мы побежали. Юпитер был в стойле, жевал; он дернулся, его ноги дважды ударили в стенку рядышком с моей головой, словно пистолеты выстрелили, прежде чем Ринго спрыгнул ему на шею с сеновала. Мы надели на него уздечку, но под седло он не давался.
— Веди своего коня и всыпь ему по слепому боку, — вопил я, когда вбежал Отец с сапогами в руке, и мы взглянули вверх по склону, в сторону дома и увидели, что из-за угла показался один янки с коротким карабином, держа его в руке, наподобие фонаря.
— Отойдите, — сказал Отец. Он птицей взлетел на спину неоседланного Юпитера, на миг задержал его, глядя вниз, на нас. Говорил он совсем негромко, будто вовсе и не торопился.
— Берегите Бабушку, — сказал он. — Ладно, Юп, пошли!
В проходе Юпитер стоял головой к решетчатым низким воротам в задней стенке сарая; он снова, как вчера, вылетел между мной и Ринго, и Отец уже пришпоривал его, а я думал: «Он не проскочит в такую маленькую дырку».
Юпитер грудью вышиб створки, только, казалось, разлетелась она до того, как он к ней прикоснулся, и я снова увидел, что Юпитер с Отцом словно бы летят по воздуху, и, пока он не исчез из виду, во все стороны, кружа и вертясь, летели разнесенные в щепы доски. Потом в сарай въехал янки, увидел нас, соскочил, держа свой карабин в вытянутой руке, словно пистолет, выстрелил не целясь и сказал:
— Куда он поехал, этот мятежник, сукин он сын?
Пока мы бежали, оглядываясь назад, на дым, начинавший выползать из нижних окон, Лувиния все пыталась рассказать нам:
— ’сподин Джон сидит себе на крыльце, а эти вот скачут прямо по клумбам и кричат: «Братец, мы хотим знать, где живет мятежник Джон Сарторис?», а ’сподин Джон и говорит: «Эй», приставил руку к уху и рожу скорчил, вроде как от рождения помешанный, как дядя Фью Митчелл, а янки говорит: «Сарторис, Джон Сарторис?», а ’сподин Джон ему: «Чего? Чего надо?», пока не увидел, что у янки терпенье счас лопнет, и тогда ’сподин Джон говорит: «Ах, Джон Сарторис? Чего ж вы так сразу не сказали?», и янки обругал его, как дурачка, и ’сподин Джон говорит: «Эй? Чего-чего?», а янки ему: «Ничего! Ничего! Показывай мне, где Джон Сарторис, покудова я тебя не вздернул на веревке заодно с ним», а ’сподин Джон ему: «Дайте, натяну вот ботинки и покажу», и в дом идет, хромает, а потом по коридору бегом ко мне и кричит: «Сапоги и пистолеты, Лувиния. Береги мисс Розу и детей», иду я к двери, но я что — ниггер. Янки и говорит: «Эта женщина врет. Думаю, тот самый и есть Сарторис. Идите быстро в конюшню и поглядите, там ли этот его каурый жеребец…» — пока Бабушка не остановилась и не стала ее трясти.
— Тихо! — сказала Бабушка. — Тихо! Неужели не можешь понять, что Луш показал им, где зарыто серебро? Зови Джоби. Быстрей!
Она повернула Лувинию лицом к хижинам и шлепнула точь-в-точь как Отец повернул и шлепнул мою лошадь, когда мы спускались с холма и наскочили на янки; потом Бабушка повернулась, собираясь бежать к дому; теперь Лувиния держала ее, а Бабушка пыталась вырваться.
— Не ходите назад, мисс Роза! — говорила Лувиния. — Байярд, держи ее, помоги мне, Байярд! Они убьют ее!
— Пустите меня! — сказала Бабушка. — Позовите Джоби! Луш показал им, где зарыто серебро.
Но мы удержали ее; она была сильная, тонкая и верткая, как кошка, но мы ее удержали. Теперь дым уже клокотал, и нам было слышно его или их — что-то слышно — может, от них сразу исходил один звук — от огня и от янки. И тут я увидел Луша. Он шел
