Если уж говорить начистоту, страсть Додена-Буффана породила в городе благородное подражание.

Одни, осознав в глубине своей души величие его творчества и полагая, что страсть их великого соотечественника является неисчерпаемым источником чистых радостей, начали привносить в свою собственную жизнь оттенки утонченности. Другие, движимые низменной ревностью, изо всех сил пытались доказать, что вкусно поесть можно не только в доме Додена-Буффана. Третьи, быстро смекнув возможную выгоду от такой славы, поняли, что город, где живет прославленный гурман, может привлечь немало туристов, после чего тут же открылось большое количество небольших трактиров, а гостиницы значительно подняли и без того высокий уровень своих харчевен. Французская кухня в этом крошечном городке в горном районе Юра под влиянием всего одного, но, несомненно, великого человека переживала эпоху Возрождения.

Нужно ли говорить, что нотариус Бобуа, торговец скотом Маго и местный лекарь Рабас, усердные и верные последователи Додена на протяжении многих лет, его посвященные ученики, победители дьявольски сложных испытаний, придуманных мэтром, стремящимся оградить себя только сведущими людьми, были единственными, кто во всех отношениях был достоин своего мастера, если и не из-за их творческого гения, то хотя бы благодаря тонкой способности ценить и наслаждаться.

Поэтому можно считать если не чудом, то весьма необычным стечением обстоятельств то, что муниципальному библиотекарю Трифуйю было вдруг разрешено каждую неделю сидеть в этих огромных плетеных креслах, специально сконструированных таким образом, чтобы у гостя было желание не только отведать пищу, но и, переварив ее, отправиться за добавкой, и в которых раньше размещали свои округлости только три верных апостола Додена.

Итак, однажды зимним вечером, когда Бобуа, Рабас и Маго, пресытившиеся и расстегнувшие пуговички на своих сюртуках, хорошо промаринованные хересом и сдобренные горячим паштетом из белого фазана с острыми специями, сидели в ожидании фрикасе из белых грибов с Шато д’Икем[13], в дверь раздался громкий стук. На улице у двери стоял мужчина, серьезный, запыхавшийся, держа в руках накрытое фаянсовое блюдо.

– Умоляю вас, месье Доден, – сказал Буринг, начальник почты, – немедленно отведите меня в вашу столовую, чтобы, – и тут он жестом, насколько позволяла его драгоценная ноша, указал на блюдо, – оно не успело остыть. Я мчался к вам со всех ног. Уверяю вас, у меня в руках настоящее блаженство. Когда всего мгновение назад я вкусил это, сидя за столом у Трифуйя, мне показалось, будто ангелы сошли с небес, и я понял, что обязательно должен принести вам попробовать этот удивительный шедевр. Ибо Трифуй прямо на моих глазах сотворил это невыразимое чудо…

Буринг должен был быть глубоко уверен в том, что говорит, чтобы выдержать, не отступая, этот тяжелый, разгневанный взгляд Додена. Мэтр по натуре был добр и щедро делился своей милостью, снисходительно прощая любые серьезные и незначительные изъяны человеческой натуры. Но без малейшего угрызения совести мог задать трепку любому, кто осмелился бы побеспокоить его без веской причины в момент, когда он совершал «богослужение» у алтаря в своей столовой.

Тем не менее заинтригованный вдохновенным видом Буринга и ошеломленный потоком его восхитительных эпитетов, он вопреки самому себе пригласил гостя пройти за ним в комнату, где при мягком и благоприятном освещении ждали его встревоженные друзья.

Нахмурив брови, он молча наблюдал за тем, как смельчак распаковывает свое блюдо. Внезапно, когда был сорван последний слой обертки, в святилище ворвался пьянящий аромат, в котором, играя, словно наяды, бегающие друг за другом по волнам, смешивались свежесть сочных масел и терпкость и землистость безошибочно узнаваемого пульи[14], пропитанного глубоким запахом прилива, волнующим и бодрящим, как морской ветер. И кушанье, еще дымящееся, появилось на тарелке. Это были два плотных и упругих рулета, чью восхитительную белизну оттеняла легкая завеса капающего с них янтарного масла. Внутри каждого рулета был внушительного размера шарик из фарша тепло-розового, почти прозрачного оттенка, который, судя по едва уловимым ноткам букета, содержал в себе капли старого доброго бургундского, каким-то чудом затвердевшего в желе.

На лице Додена, внезапно расслабившемся, появилось какое-то сосредоточенное блаженство. Его расширенные ноздри затрепетали от этого кулинарного фимиама. Буринг был немного рассеян: выполнив свою священную миссию и проявив чудеса красноречия в нужную минуту, теперь он словно не знал, что сказать и куда девать свои освободившиеся руки.

Доден-Буффан, отбросив всякие церемонии, которые бывают, как правило, неуместны в столь торжественные минуты, когда бытие возвращается к самым глубинным причинам своего существования, притянул к себе тарелку, над которой еще поднимались легкие струйки божественного дыма. Он решительно подцепил вилкой самую середину тут же раскрошившейся начинки, отрезал большую порцию и, отправив ее в рот, закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. И ему понравилось! Ему понравилось, что почти сразу раскрылся островатый вкус блюда: рулета из лобстера, соединенного начинкой, в которой отчетливо различалась сладость мяса молочного поросенка с добавлением лука-шалота, соленой свинины, паштета из сморчков, и да, несомненно, с легким оттенком бургундского.

Когда он снова открыл глаза, то посмотрел на Буринга туманным взглядом, похожим на взгляд астронома, который только что увидел в свой телескоп неизвестную, но страстно разыскиваемую им планету, и тихо произнес:

– Срочно приведите мне Трифуйя.

И пока Буринг, сам еще не осознавая, что совершил величайший поступок исторического значения, вышел ошеломленным, Доден-Буффан широким жестом пригласил своих гостей отведать удивительное блюдо:

– Попробуйте, мои дорогие друзья! Возможно, мы нашли гениального компаньона.

И его пухлые губы и белые бакенбарды задрожали от волнения.

Когда Трифуй появился на пороге, одетый во все черное, с маленькими горящими прищуренными глазками на гладко выбритом и лоснящемся лице, Доден передал распоряжения Адели, своей кухарке, поставить на почетном – его собственном – месте за столом чистые тарелки и приборы.

Он встретил автора восхитительного блюда прямо в дверях.

– Трифуй, – величественно сказал он ему, – поклянись мне, что ты действительно являешься автором этих лобстеров, что ты, и только ты придумал, приготовил, воплотил… поклянись мне, Трифуй.

Заикающийся, красный от счастья, опьяненный славой, под любопытствующим взглядом Буринга, который, исполнив свою роль, довольствовался теперь лишь тем, что восхищенно подсматривал через приоткрытую дверь, Трифуй, человек, который только что вызвал восторженный крик у самого Наполеона кулинарного искусства, пролепетал свою клятву. Тогда Доден-Буффан, торжественно взяв его за руку, подвел к