Маэстро Вирон же, как ни в чём ни бывало, отложил на стол то что достал, повернулся к ученику, поднял его на ноги за плечи, как куклу, отвёл в закуток за небольшой занавеской и там положил на деревянное ложе с жёсткими, как камень, ребрами. И начал снова щупать там, где нити сплетаются в узлы: запястья, основание шеи, середину груди, колени, лодыжки. Он давил, щёлкал пальцами и прислушивался, а в Нае в это время бушевал настоящий шторм из чувств. Неясно, что это была за нота, но она поднимала в голове целую бурю. Перед глазами плясали цветные круги, казалось, что тело сначала окуналось в огненный смерч, а затем в ледяную воду. Потом маэстро нажал там, где сердце и показалось, что копье проткнуло тело до самой спины. Нае кричал, кажется, но ему снова затворили голос, и из горла не раздалось ни звука.

Наконец, Ящер отстал и реальность вернулась обыденным: запахом пыли и реагентов, жёстким костями ложа под спиной. Нае тяжело дышал, отпуская пережитое. Что такое с ним сделали?

— Начнём с вытяжки «слезы рассвета» — услышал Нае, — посмотрим, как ты на неё отреагируешь…

Значит, это только начало? Нае с ужасом проводил взглядом наставника.

Глава 4. Воздушный мост

Вечером вернулся уставший Келвин. Кажется, он был зол от того, что ему пришлось одному выскребать восточную галерею. Но Нае был так разбит после всего, что с ним сотворили, что не обратил внимания. И когда позвали к ужину — тоже. В голове роились странные образы: разрушающаяся Консоната и нависший над всеми грозовой фронт. Молнии били беспрестанно, разрушая Эхо, а он кричал, издавая низкие, разрушающие вибрации, как живой, от этого было физически больно. Твари Пустоши ждали у барьера, порыкивая от нетерпения, в ожидании когда падёт последний рубеж.

— Он так уже давно…

— Эй, что с тобой? — пробились голоса сквозь сон. Нае открыл глаза. Эта Райен. Она такая славная, несмотря на то, что человек. За ней угадывались лица Келвина и Террена. Неужели они все пришли, чтобы проведать его?

— Я тебе говорю, странно всё это!

— Нае… — Райен потрясла энуара, — просыпайся, пропустишь ужин… Он как будто горячий…

— Немудрено, ведь он ещё живой! — рассмеялся невидимый Эрион.

— Да, нет! Он совсем огненный!

— Надо сказать Лорели…

Кто такая Лорели, Нае не знал, но был бы благодарен, если бы его не трясли так и вообще оставили в покое. Хватит того, что Ящер издевался над ним до самого вечера: заставлял пить какую-то горькую настойку, а потом касался узлов на груди и запястьях и они горели, как раздувающееся пламя, а с ними и по нитям разливался такой жар, что хотелось выть от боли. Потом они успокаивались, и всё начиналось сначала. И даже сказать ничего нельзя, потому что голос был затворён наглухо. Потом в какой-то момент Ящер велел уходить к себе и пообещал всё повторить спустя пару дней. Надо бежать. Здесь все желают энуару смерти: от кошмаров до наставников.

— И что же здесь? — услышал Нае новый голос. Наверняка он принадлежит матери Солы. Там, дома, она врачевала всех, кто приходил к ней. Не только травами, но и звуком. А раз она здесь, то и Сола где-то рядом. Наверняка стоит за дверью, опасаясь прервать песнь матери. Вот бы повидаться. Рассказать, как здесь тоскливо и серо. Совсем нет цветов, одни стены. Даже если живые. Никто не поёт.

— Ну, ка, юный Найрис… Поднимайся… — кто-то поднял его за руки, заставил сесть. Пощупали нити дара на шее, заглянули в глаза, оттянув веки. — Каденс Вирон. Он же твой наставник? Отвечай…

— Да, — ему голос вернули. Надо же. Можно рассказать, что там было, только нечего рассказывать. Они не поймут. Они же люди.

— Понятно… — и ему позволили снова лечь и не двигаться. — Пусть полежит… Отдохнёт.

— А что с ним? — кажется, это Келвин.

— Для энуаров это естественный процесс… Пробуждения…

— Чего пробуждения? — недоверчиво уточнила Райен. Кажется, они уходят. Наконец-то.

— У них… — дверь закрылась, дальше стало неразборчиво, и Нае не услышал, что там у них. А было интересно. Но ещё больше хотелось спать. Нае не заставил себя уговаривать и провалился в сон.

*****

Следующие дни не радовали разнообразием. Каждый день начинался одинаково: бег по галереям до дрожи в коленях, дыхательные упражнения, от которых кружилась голова, и очередной «тест» от Ящера — то задуть пламя одним выдохом, то удержать ноту, пока не потемнеет в глазах. Потом, в зависимости от дня недели Нае шёл мести коридоры или мыть котлы на кухню. Или же снова в лабораторию к Ящеру. Он пытался показывать протест и прятаться, но маэстро его всё равно находил, лупил по плечам лозой, а после гнал к себе, как заплутавшую овцу. Прятаться в Эхо было негде, а выходить из замка строго настрого запрещалось. Ворота не открывались ни днём, ни ночью.

Казалось, нет участи для энуара хуже, чем жизнь и обучение в Консонате. На жалобы доброй врачевательнице Лорели, та отвечала, что таков ритуал пробуждения дара для каждого энуара и надо просто потерпеть. Ребята, и даже Келвин смотрели на Нае с сочувствием. Келвин злился первое время, но потом начал приносить ужин в комнату, когда Нае не мог встать с кровати.

Радовало одно — после четвертого или пятого раза переносить эти процедуры стало заметно легче. Уже не хотелось спать, и нити тлели, как угли в остывающем костре, напоминая о себе лёгким покалыванием. Но Нае всё равно решил для себя, что при первой возможности — убежит. А для этого требовалось выучить хоть одну боевую песнь. Но наставник не спешил доверять ученикам столь ценные знания. Он продолжал их пичкать наставлениями о важности дыхания, а энуара еще и горькими вытяжками.

Момента никак не представлялось, и от этого становилось ещё тоскливее. Время шло, оба брата повернулись к осени: удлинились тени, приятный вечерний сумрак напитался студёной прохладой, а Нае не приблизился к своей цели ни на шаг. Единственное, теперь он мог выдохнуть пару нот после изнуряющего забега, и слух обострился так, что он слышал, как капли воды стучат по крыше — каждая нота отдельно, как удары крошечных барабанов. Теперь он ощущал вибрации всем телом, каждой нитью, и слышал любого, как будто тела — это песни, но очень сложные и стройные. От этого чувства чесалось где-то в затылке, и хотелось перестать слышать.