убогая лампа накаливания, я отступился от этой игры. Цвет, а может быть, это был свет, то и дело толчками прорывался к затемняющимся краям. Тут уж было не до падающей штукатурки, которая отскакивала, как под давлением очень точно направляемого инструмента. С боков к фиолетовой краске стал примешиваться желтый, желто-золотой цвет. Но потолок, собственно, не окрашивался, краски каким‑то образом сделали его прозрачным, казалось, над ним витают вещи, которые хотят пробиться, уже почти видно было, как снуют в очертаниях то вытянутая рука, то серебряный меч. Нет сомнения, это относилось ко мне; готовилось нечто, что должно меня освободить. Я вскочил на стол, вырвал лампу вместе с латунным стержнем и швырнул ее на пол, соскочил и оттолкнул стол с середины к стене. То, что хочет появиться, может спокойно опуститься на ковер и сообщить мне, что оно хочет сообщить. Едва я управился, как потолок действительно проломился. С большой высоты – я неправильно определил ее – в полутьме медленно, на больших, белых шелковисто-блестящих крыльях опустился ангел в голубовато-фиолетовых тканях, обвязанный золотыми шнурами, с горизонтально простертым в поднятой руке мечом. «Стало быть, ангел, – подумал я, – целый день он летает надо мной, а я в своем неверии не знал этого. Сейчас он заговорит со мною». Я опустил взор. Но когда я снова его поднял, ангел хоть и был еще здесь, висел довольно низко под потолком, который снова сомкнулся, но это был не живой ангел, а разрисованная деревянная фигура с носа корабля, какие висят на потолках в матросских пивных. И ничего больше. Эфес меча был устроен так, чтобы держать свечу и принимать стекающий воск. Лампу я сорвал, в темноте сидеть мне не хотелось, и я нашел свечу, встал на кресло, сунул свечу в эфес меча, зажег ее и до ночи сидел под слабым светом ангела.
30 июня. Геллерау. В Лейпциге с Пиком. Я ужасно вел себя. Был не в состоянии ни спрашивать, ни отвечать, ни двигаться, едва мог смотреть в глаза. Человек, агитирующий за флотский союз, толстая, жующая колбасу чета Томас, у которой мы живем, Прешер, который нас туда привел, госпожа Томас, Хегнер, Фантль с женой, Адлер, жена и дочь Аннелиза, госпожа д-р Крауз, фройляйн Поллак, сестра госпожи Фантль, Кац, Мендельсон (ребенок брата, альпинарий, шампиньоны, хвойная ванна), лесной трактир «Натура», Вольф, Хаас, в саду Адлера чтение «Нарцисса», осмотр дома Далькроз, вечер в лесном трактире, «Бугра» – ужас на ужасе.
Неудачи: не нашел «Натуру», избегался по Штрувештрассе; сел не на тот трамвай в Геллерау, в лесном трактире нет комнаты; забыл, что туда мне должна была позвонить Эрна, и потому вернулся; не застал Фантля; Далькроз в Женеве; на следующее утро с опозданием пришел в лесной трактир (Ф. тщетно звонила), решил ехать не в Берлин, а в Лейпциг; бессмысленная поездка; по ошибке сел в пассажирский поезд; Вольф уехал как раз в Берлин; Ласкер-Шюлер заблокировала Верфеля; бессмысленное посещение выставки; наконец в заключение совершенно бессмысленно напомнил Пику о старом долге.
1 июля. Слишком устал.
5 июля. Какие страдания я должен переносить и причинять!
23 июля. Судилище в отеле. Поездка на пролетке. Лицо Ф-ы. Она проводит рукой по волосам, зевает. Вдруг она набирается духу и произносит хорошо продуманную, долго вынашивавшуюся, полную враждебности речь. Обратный путь с фройляйн Бл. Комната в отеле, жара, рефлектируемая с противоположной стены. Жара исходит и от образующих свод боковых стен, куда включено окно комнаты. К тому же послеобеденное солнце. Поворотливый слуга, видимо, восточный еврей. Шум во дворе, как на машиностроительном заводе. Скверные запахи. Клоп. Трудное решение раздавить его. Горничная поражена: клопов нигде нет, только однажды постоялец нашел одного в коридоре.
У родителей. Слезинки матери. Я отвечаю урок. Отец оценивает все правильно. Он специально ради меня прибыл из Мальмё, ночным поездом, сидит в одной рубашке. Они признают мою правоту, ничего или почти ничего нельзя возразить. Безвинная жестокость. Мнимая вина фройляйн Бл.
Вечером один на стуле под липами. Боли в животе. Грустный контролер. Становится перед людьми, вертит в руках бумажки и отходит, только получив плату. Несмотря на кажущуюся неповоротливость, он выполняет свою должность очень исправно, при такой длительной работе нельзя летать туда-сюда, к тому же ему надо стараться запоминать людей. Когда видишь такого человека, в голове роятся одни и те же мысли: как он заполучил эту работу, сколько ему платят, где он будет завтра, что его ждет в старости, где живет, куда девает перед сном руки, смог ли бы и я выполнять такую работу, как бы себя при этом чувствовал? И все это – при непрекращающихся болях в животе. Ужасная, тяжело перенесенная ночь. Но почти никаких воспоминаний о ней.
В ресторане Бельведер, на мосту Штралау с Эрной. Она еще надеется на хороший исход или делает вид, что надеется. Пили вино. Слезы в ее глазах. Суда уходят в Грюнау, в Швертау. Много людей. Музыка. Эрна утешает меня, хотя я не грущу, то есть я просто грущу о самом себе и потому безутешен. Дарит мне «Готические комнаты». Много рассказывает (я ничего не знаю). В особенности как она воюет с одной старой язвительной седой коллегой. Она хотела бы уехать из Берлина, открыть свое дело. Она любит покой. Когда она жила в Себнице, то частенько спала все воскресенье напролет. Может быть и веселой.
Почему родители и тетка мне так махали вслед? Почему Ф. сидела в отеле и не двигалась с места, хотя все уже было ясно? Почему она мне телеграфировала: «Жду тебя но во вторник должна уехать по делам»? Каких действий от меня ожидают? Это было бы совершенно естественно. Ничего (меня прервал д-р Вайс, подошедший к окну)
27 июля. На следующий день к родителям уже не пошел. Только послал прощальное письмо с Радлером. Письмо неискреннее и кокетливое. «Не вспоминайте обо мне плохо». Речь с места казни.
Два раза был в школе плавания на набережной Штралау. Много евреев. Голубоватые лица, плотные тела, беспорядочная беготня. Вечером в саду «Асканишер хоф». Ел рис а lа Траутмансдорф и персик. Старик, потягивавший поблизости вино, наблюдал, как я пытался разрезать ножом маленький неспелый персик. Это не удавалось. От стыда я отложил персик и раз десять пролистал «Флигенде блеттер». Я все ждал, не отвернется ли старик. Наконец я собрался с духом и назло ему впился зубами в совершенно сухой дорогой персик. В беседке рядом со мной высокий господин ничем не интересуется, кроме жаркого, которое он внимательно
