19 февраля.

– Ты делаешь из своей нужды добродетель.

– Во-первых, это делает каждый, во‑вторых, этого я как раз и не делаю. Я оставляю свою нужду нуждой, не осушаю болота, а живу в их лихорадящих испарениях.

– И именно из этого делаешь добродетель.

– Я уже сказал – как каждый. Кстати, я делаю это только из-за тебя; я беру грех на душу, чтобы ты оставалась добра ко мне.

* * *

Моя тюремная камера – моя крепость.

Ему все дозволено, не дозволено только забыться, а значит – все запрещено, за исключением того, что в данный момент необходимо.

Ограниченность сознания – это социальное требование. Все добродетели индивидуальны, все пороки социальны; то, что считается социальной добродетелью, например, любовь, бескорыстие, справедливость, самопожертвование, это лишь «удивительным образом» ослабленные социальные пороки.

Разница между «да» и «нет», которые он говорит своим современникам и каждому, кому, собственно, мог бы их сказать, должна бы соответствовать разнице между смертью и жизнью; но об этом он тоже может лишь догадываться.

Причина того, что потомки судят о человеке более правильно, чем современники, заключается в самих мертвецах. Человек раскрывается в своем своеобразии лишь после смерти, когда он остается один. Быть мертвым для человека значит то же, что субботний вечер для трубочиста, – с тела смывается копоть. Становится очевидным, кто кому больше вредил – современники ему или он современникам; если верно второе, значит, он был великим человеком.

Мы всегда обладаем силой отрицания, этим самым естественным выражением постоянно изменяющегося, обновляющегося, умирая – возрождающегося, человеческого борцовского организма, но не обладаем мужеством к отрицанию, в то время как жизнь – это ведь отрицание, следовательно, отрицание – утверждение.

Он не умирает вместе со своими отмирающими мыслями. Отмирание – это лишь явление в пределах внутреннего мира (который продолжает существовать, даже если он – только мысль), это такое же явление природы, как и всякое другое, – ни радостное, ни грустное.

* * *

«Подняться ему мешает определенная тяжесть, чувство надежности в каждом отдельном случае, мысль о приготовленном и предназначенном только для него ложе; бездействовать же ему мешает гонящее его с ложа беспокойство, мешает совесть, бесконечно бьющееся сердце, страх перед смертью и стремление преодолеть ее, – все это не дает ему спокойно лежать, и он снова поднимается. Эти дороги вверх и вниз и некоторые делаемые при этом случайные, мимолетные, посторонние наблюдения – и есть его жизнь».

«Твое изображение безутешно, но только лишь для анализа, основную ошибку которого он и показывает. Дело, правда, так и обстоит: человек поднимается, падает, снова поднимается и т. д., но вместе с тем и с еще большей достоверностью все совершенно не так, человек ведь нечто единое, в полете заключен и покой, в покое – полет, и то и другое объединяется в каждом отдельном человеке, и это объединение в каждом, и объединение объединения в каждом и т. д. до, ну, до действительной жизни, – причем и это изображение столь же неправильно и может быть еще обманчивее, чем твое. Из этой местности нет дороги к жизни, в то время как из жизни наверняка была дана дорога сюда. Вот такие мы запутавшиеся».

Течение, против которого плывешь, столь бурное, что по невнимательности иной раз приходишь в отчаяние по поводу безрадостного покоя, в котором плещешься, – вот как бесконечно далеко тебя относит назад в момент несостоятельности.

29 февраля. Его мучает жажда, а от источника его отделяет только кустарник. Но он раздвоен, одна его часть окидывает взглядом все в целом, другая же ничего не замечает, в лучшем случае лишь догадывается, что первая часть видит все. Но поскольку он ничего не замечает, он и не может напиться.

1921

15 октября. С неделю назад все дневники дал М. Немного свободнее? Нет. Способен ли я еще вести нечто вроде дневника? Во всяком случае, это будет нечто другое, скорее всего оно забьется куда‑нибудь, вообще ничего не будет, о Хардте, например, который сравнительно сильно занимал меня, я лишь с величайшим трудом мог бы что‑нибудь записать. Кажется, будто я все уже давно о нем написал или, что то же самое, будто меня нет больше в живых. О М. я могу, пожалуй, писать, но уже не по свободному решению, да это и было бы слишком сильно направлено против меня, подобные вещи мне уже не нужно, как прежде, подробно объяснять себе, в этом отношении я уже не столь забывчив, как раньше, я стал живой памятью, отсюда и бессонница.

В письме Гебеля место о политеизме.

16 октября. Воскресенье. Беда беспрерывных начал, никакого заблуждения относительно того, что все – лишь начало, и даже еще не начало, – глупость окружающих, которым это неведомо и которые, к примеру, играют в футбол в надежде когда‑нибудь наконец «преуспеть», собственная глупость, которую погребаешь в себе самом, как в гробу, глупость окружающих, думающих, что перед ними настоящий гроб, то есть гроб, который можно перевезти с места на место, открыть, разломать, поменять на другой.

Среди молодых женщин в парке. Зависти нет. У меня достаточно фантазии, чтобы разделять их счастье, достаточно здравого смысла, чтобы понимать, что я слишком слаб для такого счастья, достаточно глупости, чтобы верить, будто осознаю свое и их положение. Нет, глупости недостаточно, осталась маленькая щель, ветер дует в нее и мешает полноте резонанса.

Проникнись я желанием стать легкоатлетом, это было бы, вероятно, то же самое, как если бы я пожелал попасть на небо и там имел возможность пребывать в таком же отчаянии, как здесь.

Какой бы жалкой ни была моя первооснова, пусть даже «при равных условиях» (в особенности если учесть слабость воли), даже если она самая жалкая на земле, я все же должен, хотя бы в своем духе, пытаться достичь наилучшего; говорить же: я в силах достичь лишь одного, и потому это одно и есть наилучшее, а оно