— Тяжелая беда, — сказала польская монахиня. — И детей убивают, и женщин насилуют.

— Не надо было на Россию хвост поднимать, — сказала Сибирская королева.

— Выбирайте выражения, мадам, — пробасил комиссар и куратор Грищенко, — не советую вам распускать язык.

— Наши мальчики ни на кого хвост не поднимали, — тихо-тихо сказала монахиня. — Мальчики просто жили, и их застрелили. Русские солдаты пришли и мальчиков застрелили. Живых. Насмерть.

— Поняла? — гаркнул Грищенко. — И тебя надо бы… За оправдание Путина!

Он был грозен, человек в лимонных рейтузах.

— Застрелишь? — поинтересовалась Жанна. — Меня, француженку? Кишка у тебя тонка. Цыган нищих лови, вояка.

— Я тебя раскусил! — Грищенко придвинул свое полное лицо к лицу Сибирской королевы, но та не испугалась.

— Закрой рот. — В Жанне проснулась дикая таежная порода. — Надоел. Не маячь здесь своими желтыми портками. Пшел вон.

С Грищенко уже давно так никто не говорил. Только в ранней юности, когда его, полного мальчика, пинками гоняли по школьному двору. Но с тех пор как он стал олицетворять культурное сопротивление, с ним разговаривали почтительно. Куратор и комиссар пожелтел в тон своим панталонам. Гнев пятнами проступил на упитанном лице его.

— Да вы понимаете?!. Вы отдаете себе отчет?!.

— Жаловаться побежишь? Давай, жалуйся. Вот скажу своему любовнику американцу Фишману, чтоб он вам снаряды больше не присылал. Сразу раком встанешь. Тьфу. Как вы мне надоели! И ты, Рихтер, тряпка. Заряди ему по хлебалу. Реально надоел хохол.

Марк Рихтер испытывал отвращение к физическому насилию, да и сил в себе не чувствовал. Однако идеолог в желтых панталонах принял угрозу всерьез.

Ужасная эта сцена, непристойная речь — столь очевидно дисгармонировавшая с элегантным обликом Жанны Рамбуйе — потрясла попутчиков. Соня Куркулис, слышавшая разнузданный монолог, помертвела. Григорий же Грищенко вжал голову в плечи — и прыснул прочь по коридору.

— Давай, наворачивай, — сказала ему вслед Жанна. — Лопнут они скоро. Еще пара месяцев — и лопнут. Надоели вы мне все. Мужчины кончились.

— Думаете, лопнут?

Пузырь свободы, надутый цивилизацией, лопнул именно на Украине по той причине, что Украина в полном, в самом естественном, не отягощенном культурой и политикой виде, представляла идею «свободы». То была территория свободы, словно предназначенная для пуска воздушного шара и надувания пузыря. Украина ринулась в гибельный конфликт с Россией с азартом юноши, полагающего, что беды и болезней не существует. И если бы спросили у Миколы Мельниченко, стоит ли отдать жизнь за пузырь свободы, он бы не понял вопроса. Кажется, Микола Мельниченко был единственным, кто не нуждался в отправлении естественных потребностей. Прямой, как всегда, он стоял у вагонного окна и смотрел на снежную степь.

Глава 21

Под знаменем категорического императива

Тщетно Роман Кириллович Рихтер объяснял соседу в тюремном лазарете, что во времена Киевской Руси не было ни украинцев, ни русских, а возникли эти нации много позже, уже в пятнадцатом веке. Украинец не верил, он считал Романа Кирилловича путинским агентом.

— Вы еще скажите, что слово «Украина» обозначает «окраина», — и украинец скалил длинные запорожские зубы, кривые, как ятаганы.

— Ну, разумеется, слово «украина» означает «окраина», что же здесь обидного? — кротко отвечал Роман Кириллович.

— Вы ответите за это! Державник! Имперец! — и заключенные поворачивались спинами друг к другу. — Убийца! У меня рашисты друга в Херсоне убили.

— Кто убил? — Роман Кириллович и говорил с трудом, и слышал плохо.

— Рашисты!

— Кто это такие? — старый ученый модного слова не знал.

— Это русские фашисты! Вы все — рашисты!

— Помилуйте, — слабым голосом отвечал Роман Кириллович, — я не убивал вашего друга.

— Но вы имперец!

— Простите, не понимаю этого слова.

— Вы лжете! Путинист!

— Я вам не лгу.

— Чувствую, вижу, что вы за русскую империю!

Роман Кириллович был укрыт тонким серым войлочным одеялом, до того изношенным и местами прохудившимся, что одеяло совсем не грело. Но тело старого ученого было настолько слабым, что холод уже не тревожил его — Роман Кириллович почти не чувствовал окружающей реальности, не ощущал ни тепла, ни холода. Так, вероятно, чувствует себя выброшенная на берег рыба, думал старик.

— Скажите правду! Имейте смелость сказать: вы за империю?

— Не вполне уверен, что мы вкладываем одинаковый смысл в это слово, — печально сказал Роман Кириллович. — Но, чтобы упростить для вас понимание, скажу, что я действительно за империю.

— Ага! За империю! Так и знал!

— Чтобы быть предельно точным, я — за идею софийства. Понимаете, о чем я? — Роман Кириллович с трудом повернул голову к соседней койке. — София — это четвертая ипостась Бога, согласно некоторым теософам. Это давняя тема… София — ну, как же вам попроще? — это как Мировая душа у Шеллинга… Понимаете? Или, например, вечная женственность… Вторая часть «Фауста», да?

— Отвечайте прямо!

— Я же прямо вам говорю. Можно ведь было и от гностиков начать… Но вы спрашиваете про русскую империю… Я и не стал про греков рассказывать. Отец Сергий Булгаков считал, что София — это Церковь в процессе становления. Слияние всех трех ипостасей Господа в единую мудрость. Софийство можно трактовать как Империю в высшем понимании этого слова.

— Не увиливайте!

Разговоры шли в тюремном госпитале еще за месяц до войны. В эту самую минуту брат Романа Кирилловича, Марк Рихтер, находился в поезде, на границе с Российской империей. Россия стягивала войска к границам Украины, европейские государства тренировали украинскую армию, готовя хлопцев к войне.

Романа Кирилловича переместили в лазарет почти сразу же после ареста, так что обычных процедур: допросов в следственном комитете, причитающихся многочасовых ожиданий в так называемом «стакане» он не отведал. Утомленный организм Романа Кирилловича отреагировал мгновенно: несчастный ученый обвалился в обморок при первом же допросе, и медики констатировали инфаркт. Сполз на пол — руки стали тяжелыми, ноги подломились, лицо побелело; к Роману Кирилловичу кинулись судейские, вызвали доктора. Случай был не смертельный, но Роман Кириллович собрался умирать; воля к сопротивлению в нем иссякла, если таковая когда-либо была.

Досада вдруг отпустила его. В первые часы заключения профессор переживал несправедливость и даже выразил конвойным недоумение. Дикость ареста и даже самого подозрения в том, что Роман Кириллович злоумышляет на государство, была очевидна любому, кто знал образ мыслей ученого. Роман Кириллович был убежденным государственником, обдуманно пришел к выводу, что Россия обязана вернуться к имперскому статусу и не поддаваться на провокации западных демократий. «Произошла ошибка!» — обращался Роман Кириллович к своим конвойным, потом сообразил, что повторяет реплики арестованных Сталиным коммунистов: те тоже сетовали на ошибку следствия.

Ошибки нет, решил Роман Кириллович. Россия готовится к войне, как в поздние тридцатые годы, аресты закономерны. Как иначе уберечься