был подобен резкой визгливой ноте, нагло нарушающей идеальную гармонию классической мелодии. Для него, перфекциониста и прагматика, видеть этот робкий взгляд такого обычно уверенного в себе человека было болезненно и он убирал этот отцовский взгляд на периферию сознания, подальше. Впрочем, он навещал город своего детства не так часто. Отец, в свою очередь, сторонился столичного города и никогда не навещал сына. Со столицей у того была связана какая-то неприятная история, подробностей которой он не знал и выяснять не стремился. Так проходили годы и почти ничего не менялось, вот только отец медленно и незаметно старел. Но это было естественно и, следовательно, правильно, как должны были быть правильными их взвешенные и такие разумные отношения. Но где-то в глубине его души затаилась тихая неправильность своим глухим сомнением и это было дискомфортно. Может и не было никакого необычно взгляда, убеждал он себя и ему это удавалось, причем довольно легко он заставлял себя не думать об этом и, как правило, это ему тоже удавалось. Тем более, что отец, хоть и старел постепенно, но по-прежнему оставался все таким-же независимым и ироничным, а тот его робко-тревожный взгляд прятался где-то далеко в глубине выцветших глаз и почти не появлялся. А вот теперь отец умирал, пожираемый опухолью.

В палату он вошел как-будто через силу, преодолевая невидимый, иррациональный, но очень даже ощутимый барьер. Чувство это было хорошо знакомым по предыдущим визитам в больницы. Само же ощущение было неприятным и совершенно независимым от причины, приведшей его в больничную палату. Это мог быть и друг, доведший себя до приступа и загремевший в интенсивную терапию. Это могла быть близкая (но недостаточна близкая) женщина, которую привела сюда туманная и, возможно, связанная с ним причина. А мог быть и просто визит вежливости к внезапно заболевшему сослуживцу. В любом из этих случаев, неприятный визит неожиданно требовал усилий. Что было этому причиной? Этого он не знал и узнать не стремился, хотя каждый раз непроизвольно задавал себе этот вопрос. Может быть, то был особый, тревожный запах, свойственный любой больнице? Возьмите, к примеру, легкий, едва заметный запах всех на свете лекарств, смешанных в одну безумную микстуру. К этому добавьте совсем уже незначительные, на уровне безумного подсознания, запахи тел сотен страдающих людей. И, наконец, разбавьте все это солидной порцией дезинфекции. Наверное тогда у вас и получится тот специфический больничный запах, который он цинично называл для себя "запахом безнадежности". Запах этот неистребим. Сколько не мой полы в палатах, сколько не проветривай, он, наверное спрятавшись в каком-нибудь укромном уголке, непременно вернется. Вот и сейчас, как ни старался он выгнать этот запах из своего подсознания, тот никуда не делся и, подленько подхихикивая, возникал в самые неподходящие моменты.

Отец всегда был энергичным мужчиной. Впрочем. он никогда не был этаким суетливым "живчиком". Напротив, его энергичность приобретала формы солидной уверенности и спокойствия, заражая других и этой энергией и этим спокойствием. Спокойствие он излучал и теперь, глядя на сына умными, вовсе не старческими и не болезненными глазами. А вот энергии больше не было, она куда-то исчезла. Оставались белые стены, натуженно улыбчивые медсестры и неловкие вопросы о здоровье бессильно лежащего на больничной кровати человека.

– …Немного получше – тихо сказал отец – Насколько это возможно в моем состоянии. Думаю, это ремиссия. Временное улучшение перед концом.

– Папа, не надо! Пожалуйста!

– Я же когда-то тоже был медиком, сынок. Так что со мной все ясно. А вот с тобой…

– Со мной?

– Да, с тобой. Что с тобой не так? Я же чувствую. Ты изменился. Стал каким-то другим.

– Хуже или лучше? – спросил он с нервным смешком.

– Не знаю… Просто другим. Наверное, это правильно. Человек должен меняться. У тебя, вроде бы, тебя даже голос изменился.

– Разве не следует всегда оставаться самим собой? – странный разговор начинал тяготить его и он задал этот вопрос, на который у него уже было несколько готовых ответов, только чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Тут нет противоречия: ты меняешься и все же это каждый раз ты.

– Папа, тебе наверное вредно много разговаривать.

– Сейчас мне вредно молчать – усмехнулся отец – Тогда мне будет казаться, что я уже умер.

Он помедлил немного и продолжил, с трудом составляла предложения из непослушных слов:

– В том, что ты изменился, ничего плохого нет. Я не знаю, правда, есть ли в этом что-либо хорошее, да и кто это может знать? Плохо другое…

Он замолчал, как будто выдерживая эффектную паузу в ожидании вопроса. Но, нет, не то, совсем не то! Отцу просто было трудно говорить и он медленно и с трудом глотнул воздуха.

– …Плохо иное – повторил он – Плохо то, что я заметил это только сейчас. А сейчас уже поздно. А я ведь так старался…

На продолжение у него не хватило сил: наверное, ремиссия заканчивалась. То, что сейчас произнес умирающий, было уже совершенно непонятно, а пояснять отец не собирался, как будто говорил только для себя самого. Может быть так оно и было. Расспрашивать с трудом говорящего человека тоже не следовало. Так эти слова и остались загадкой.

– Прости меня, сынок – вдруг сказал умирающий.

– За что? – невольно вырвалось у него.

Отец не ответил и лишь осторожно улыбнулся краешком рта. Наверное, ему было больно и позволить себе широкую, безудержную улыбку, так характерную для него еще несколько лет тому назад, отец уже не мог. Так и осталось непонятым, за что он просил прощения. Что-то неясное, какое-то не облеченное словами понимание скромно стояло на периферии сознания, но подпускать его ближе или, того хуже, впустить в себя, было бы неразумно. Да что там, это было просто опасно. Почему? В глубине души он знал ответ. Где-то там, в построенной им четкой и однозначной картине мироздания, было место, своя аккуратная ниша и для него, и для отца, и для отношений между ними. А новое, опасное понимание грозило поломать эту картину, вырвать каждого из них из его тщательно оберегаемой ниши, перемешать, ввергнуть в хаос ненужных и опасных чувств. И он ушел, позорно бежал от этого нового понимания. Бежал, скороговоркой пробормотав несколько милых утешающих слов. Отец промолчал и долго еще смотрел ему вслед все понимающим взглядом старого циника. Когда он был уже совсем близко от спасительной двери, до него то-ли донеслось то-ли померещилось едва слышное:

– Так хочется жить…

После ухода, похожего на бегство, оставалось ощущение недосказанности. Что-то было не таким как должно было быть, неправильным, вот только что именно?