– А ты? – сказал Третий – Ведь теперь твоя очередь. Или я ошибаюсь и ты не Второй?

– Не ошибаешься, Второй я – подтвердил Второй и спросил с надеждой – Там, за дверью, ничего не слышно?

– Глухо.

– Ну что ж… Придется рассказывать. Только моя история попроще, без такого уж драматизма, пожалуй даже обыденная. И все же я бы ее никому не рассказал, если бы… Ну, вы понимаете…

– Мы понимаем, мы все понимаем – сказал Четвертый – Рассказывай.

Второй

Он родился и вырос в глухой провинции. Впрочем, его родной город был не так уж мал не только по европейским, но даже по азиатским масштабам и уверенно тянулся к миллиону обитателей. Это способствовала неплохая демографическая ситуация, но несколько препятствовал отток молодежи в столицу. А ведь город был совсем неплох. Он стоял на берегу великой реки, многократно воспетой классиками литературы, не забывшими и сам город. Быстрые поезда и немалых размеров аэропорт связывали его не только со всеми регионами страны, но и с зарубежьем. В городе был университет и несколько неплохих театров, центральные улицы заполняла по вечерам солидно одетая публика, а в огромном городком парке можно было так легко уединиться с девушкой. Чего ему не хватало и что же заставило его отправиться на не слишком важную для него учебу в столицу? Может быть, несмотря на блеск проспектов, яркость реклам и набирающие силу транспортные потоки, город все еще оставался для него провинцией, уродливой пародией на мегаполис? Наверное, этому способствовали и цепляющиеся за прошлые века двухэтажные особняки-срубы из потемневших сосновых бревен, столь восхищающие приезжих, а у него вызывающие лишь раздражение. Узкие переулки, извивающиеся вниз к реке, выглядывающие из-за холмов церквушки и старые казармы темно-красного кирпича тоже его не радовали. Но была ли эта, мерещащаяся ему провинциальность истинной причиной его бегства в столицу? Вряд ли. Скорее всего виной этому был отец.

После смерти матери отец так и не создал новую семью. Нет, он отнюдь не стал монахом и рядом с ним периодически возникали какие-то существа с голодным взглядом незамужних женщин. И действительно, известный на всю область хирург, солидный, но еще не старый и весьма привлекательный мужчина, записной балагур и душа всевозможных компаний, он не мог не интересовать дам, находящихся в перманентном поиске. Вот только задерживались эти дамы ненадолго. Проходили дни, иногда недели, редко – месяцы, и выражение их красивых лиц, сменившееся было с изначально осторожно-неуверенного на победно-гордое, постепенно превращалось в недоуменно-страдальческое. Так, с закушенной губой и тоской в прекрасных карих (серых, зеленых, голубых) глазах, они незаметно растворялись одна за другой в дальнем конце их улицы.

Тогда, мальчишкой, он злился на них, этих женщин, с энтузиазмом, но всегда безуспешно, пытающихся найти с ним общий язык. Одни из них чудовищно фальшивили, говорили глупости и сюсюкали. Он отвечал им вежливо и сухо и злился на них меньше, потому что с ними было проще, их можно было просто игнорировать. Иные же были искренни, осторожны и не форсировали событий, бережно оберегая его внутренний мир. Эти были хуже всего, потому что непроизвольно вызывали в нем ответные, теплые чувства, которые он не хотел впускать в себя. Этим женщинам он хамил и замыкался в себе. Они все понимали и отходили с грустными глазами, надеясь, что время все излечит. Но времени, как вскоре выяснялось, у них не было и он вздыхал с облегчением. С другой стороны, его раздражала та легкость, с которой отец расставался с очередной своей пассией. Почему? Что, что было не так? Неужели в глубине души он хотел, чтобы безнадежность ушла из очередных карих (серых, зеленых, голубых) глаз и одна из них попыталась (всего лишь попыталась) заменить ему мать? Нет, конечно же нет!

Отец, в свою очередь, даже и не пытался заменить ему мать, продолжая оставаться мужчиной, отцом. В доме был достаток, граничащий со скромным богатством и поэтому его сын всегда был накормлен, тепло одет и ухожен. За этим следили периодически сменяющиеся пожилые женщины, лиц которых он не помнил. А вот отец был для него именно отцом: брал на рыбалку, водил в цирк-шапито, частенько приезжающий в их город, приучил к инструменту, чинил вместе с ним велосипед, учил играть в стрелялки на стареньком ноутбуке. Постепенно он научился жить без матери и все же время от времени что-то отзывалось болью где-то глубоко внутри, когда со двора доносился чей-нибудь детский крик: "Мама!" Порой ему казалось, что отец отстранен от него, что между ними какая-то преграда. Он пытался обвинять в этом отцовских женщин, но постепенно вынужден был признаться самому себе, что они здесь не при чем. В чем же было дело? Отец был здесь, рядом, заботился о нем и, в тоже время, был бесконечно далек. Это раздражало и мешало жить. Поэтому случайное приглашение в столичный колледж оказалось как нельзя кстати.

Когда он уезжал в столицу, отец забежал на вокзал проводить его, неловко обнял, потом вяло взмахнул рукой с платформы и ушел еще до того, как раздался прощальный гудок локомотива. А у него тогда промелькнула в сознании мысль о том, что отец радуется, избавившись от мешающего ему сына. Вот теперь-то, подумалось ему, он сможет сполна насладиться своими мимолетными интрижками, не стесняясь великовозрастного отпрыска в соседней комнате. Мысль была подленькая и он быстро загнал ее обратно в подсознание, но она еще долго высовывала оттуда свою хитрую лисью мордочку. К счастью, суета столичного города, новые интересы и новые проблемы, все это отодвинуло ее на задний план и вскоре отправило в небытие. И все же нечто, какая-то недосказанность, осталось между ним и отцом. Потом, когда он приезжал погостить, неприятное чувство возникало вновь. Этому способствовала и очередная отцовская пассия, всегда другая. Да, они постоянно менялись и менялся их возраст. Пышные прически и волосы до попы сменились аккуратными стрижками и тщательно закрашенной сединой, их карие (серые, зеленые, голубые) глаза изрядно повыцвели, а одежда пыталась подчеркивать то, что оставалось от талии. Следовало отдать должное старому ловеласу – отец не гонялся за молоденькими. Прошли годы и он смирился с этой отчужденностью, она стала неотъемлемой частью их отношений, досконально объясненная им и снисходительно прощенная. И лишь тоскливо ищущий отцовский взгляд выбивался из построенной им стройной картины мироздания. Этот взгляд, который он изредка ловил на себе