Наверное, неплохо. Хрен знает, что для войны хорошо. Решительность. У неё вроде есть. Но разве бывают люди вообще без эмпатии? Вскрыть бы её решительно, как жестянку перловки с мясом. И сожрать. На этой войне она доброволец. Замужем, трое детей, старшему четырнадцать. Ждут, гордятся. Как муж отпустил? А разве удержишь. Соглашаюсь. Кажется, решительная. Хотя всякое тут бывает. Груди призывно топырятся из термухи, отсвечивая в полумраке, как свежеиспечённые булки. Кажется, даже чувствую хлебный дух. Тёплые. Непроизвольно сглатываю.

– Не, давай только без этого. Ну ты понимаешь, – ловит взгляд она.

Мне-то что. Лишь пожевать бы. А ей выговориться. Сомнение у неё какое-то. Вот нашла стороннего слушателя. Война манит и женщин. Много таких, кто, испытав где-то сильные эмоции, уже не могут без подобного. Зачастую пугаются каждого выбуха, сразу неоправданное возбуждение: «Правда же, совсем близко? Правда же? Ты видел? Совсем рядом!» Потом пересказывают другим, преувеличивая опасность, снова возбуждаясь. И снова стремятся ближе к смерти. Мотыльки. Медики, блогеры, волонтёры, корреспонденты. Зона бд полна таких. Эта со своим прибабахом.

– Мне, кстати, это вообще неинтересно. Просто я другая.

Она задумчиво смотрит на свои ногти, которые давно требуют маникюра, прячет пальцы, встаёт с топчана и поворачивается к окну. Ну фригидная, бывает. Не многое потеряла. Зато подсела на войну. Теперь эмоциональная зависимость. Если честно, всё, что можно получить в той жизни, – дети, любовь, секс, достижения – не стоит и сотой доли того, что ощущаешь здесь. Это нужно признать. Но далеко не все рискуют быть бойцами. Это достойно уважения, даже преклонения. А ещё быть центром внимания между мужиками. Джекпот прям. Разве нет? Соглашается, но, говорит, главное – не в этом.

Помню, когда-то осознал, насколько мало дано человеку удовольствий, – первый алкоголь, первый секс, думаешь, неужели это всё? А где кайф? А о чём тогда столько разговоров, фильмов и книг? Продолжаешь, усердствуешь, гурманничаешь – эффект не многим выше. Обман, тотальный сговор. Через десяток лет понимаешь – да, это предельные радости, доступные человеку, такие вот маленькие и убогие. Как с этим жить? Аж жалко всё человечество.

– Как-то раз заметила, что мне несмешно там, где другие смеются.

Картинно поворачивается у окна, длит паузу. Опять о своём. Я представил, как поворачивается мясо на вертикальном шампуре в электрической жаровне. С меня ноль реакции – не тот слушатель. «Люш-кебаб», Донецк. Отсюда далеко, не скоро заеду, но аромат чувствую аж здесь.

Она не реагирует на безразличие, повышает накал, оказывается, их уазик недавно уходил от фпв. Чудом, как всегда. Таз в решето. Пожимаю плечами. Смерть ходит рядом, здесь в этом ничего необычного. Она говорит о детстве, замужестве, рождении детей. Откровенничает. Зачем-то опять пытается доказать, что лишена сочувствия. Явно выгораживает себя. Какая-то вина. Боится ответственности. Не земной, высшей. Так или нет? Она замирает. Кажется, попал в точку.

– Ты когда-нибудь ощущал так вот прям остро, что, может, это последние твои минуты и дальше ничего-ничего не будет? Ничего-ничего.

Отмахивает волосы, смотрит на меня, потом в окно. Где-то далеко кто-то рискнул включить фары на несколько секунд. Пронёсся с натужным гулом. Небось сейчас о том же спрашивает себя. Свет пробивается сквозь ячеистое мутное стекло, очерчивает контур её лица.

– Ладно, расскажу тебе. Только, понятно, никому, – вопросительно смотрит в глаза. – Ты трахался когда-нибудь с солдатом на передовой?

Я как раз задумался о самсе, которую крымские татары тут пекут у обочин, от внезапности поперхнулся слюной, сильно закашлялся. О чём она? Мама дорогая.

– Я это… – без эмоций продолжает она. – Вообще, не то хотела сказать. Сейчас поймёшь. Я ведь медик. Всякого тут насмотрелась. Жизни от меня зависят. Расскажу случай. – Садится рядом, отворачивает взгляд к окну. – Был срочный выезд на точку эвакуации, первую помощь там, перевязать, вколоть, ну ты знаешь. Так вот, мчимся мы на таблетке, водитель совсем юный паренёк. Всё вокруг прыгает, гремит на ухабах, особо не поговоришь. Но странно, такой молодой, а уже в штурмовиках. Они же долго не живут, да и опыт нужен. В общем, слово за слово, разговорила. Из зауральской глухомани. Школа, армия. На срочке уже контракт заключил, его сюда. Впервые большой город увидел – Донецк, да и то окраину. Короче, двадцать лет, а в жизни не было ни-че-го. Даже с девушкой не целовался. И вот мы летим, «за ленточкой» уже, неясно вообще, будем ли живы к утру. Понимаешь?

Я-то понимаю. Смотрю на неё. А говорила, эмпатии нет. Она чуть сердится:

– От каждой минуты зависят жизни. Понимаешь? Успеть оказать помощь, принять раненых.

Понимаю. Признаюсь, стало интересно.

– А он светлый весь такой. Даже веснушки ещё. Ну чё там может быть в двадцать лет. Щетины ещё нет, только пух. И безгрешный, Лунтик просто. Сразу вспомнилось, как нас возили на Аллею Ангелов, когда только прибыли в Донецк. Знаешь, там фото этих детей убитых. В тот раз были ещё и картины. Стилизованы одинаково, будто дети эти на воздушных шариках взлетают в небо. Так вот дети на этих картинах изображены смеющимися, радостными. Понимаешь, в чём дело? Радость, что на небо улетают. У меня от одного воспоминания переворачивается всё. Они верят в рай, понимаешь?

Не знаю, что и отвечать. Мусульмане тоже радуются, когда близкий умирает шахидом. А безгрешность детей заставляет верить в существование рая. Иначе… Иначе трудно примириться с устройством мира. И вообще, дети принимают реальность по факту такой, какая она есть. Выросшие на войне считают её нормой. Известно, юные бойцы бесстрашны, не видели жизни, чтоб противопоставить её смерти. Скорее всего, Лунтик вскоре отправится за этими детьми. И вот несутся они по ухабам, не сегодня завтра он погибнет, впереди раненые, которым срочно требуется помощь, где-то далеко муж и трое детей…

Да. А я буду жить. Кстати, ещё в детстве поняла, что у меня есть будущее. Это произошло внезапно. Давай расскажу. Однажды в школу пришли какие-то люди и вместе с нашими учителями по одному приглашали восьмиклассников на беседу. Я на год раньше в школу пошла, была младше остальных, но училась хорошо. И вот, приглашают в кабинет, где взрослые люди настойчиво спрашивают, кем хочу стать, о чём мечтаю, как планирую дальнейшую жизнь. И мне вдруг показалось, что они хотят что-то выведать. Такое, что знаю лишь я, но не знают они. Они были ужасно стары. Некрасивы, нездоровы. Несчастны. Это было очевидно. Им было, может, и так же, как мне сейчас, но тогда они казались мне угасшими. Потливые, больные. Пришли что-то вытянуть. Но в чём секрет? И я поняла. Они скоро умрут, а мне даровано жить. У меня есть будущее. Недоступное, недосягаемое ими. Вот и всё.

Кушать хотелось жуть. Только и думал, как бы поудачней закруглить её фразу, типа, ну всё, значит, всё. Надо бы порыться у них тут по сусекам. Хоть крупы погрызть. Но она продолжала:

– В этом есть какая-то огромная тайна, даваемая каждому. Понимаешь? Те, кто не успел её постичь, вынюхивает и выслеживает у других. Чтобы украсть. Я переживу их. Почему – не знает никто. С ходу не поняла, в чём суть, но решила ни за что не выдать. Сидела, молчала. Тут кто-то сказал: да ладно, она ещё маленькая. И прикинь, мня отпустило: значит, не будут пытать.

Печка хрустела очередным снарядным ящиком, лениво, без суеты, как накормленная скотина. Щедрое тепло. Она усмехнулась сама себе, расстегнула ворот кофты. Молчали. Может, зря так парится, бывают в жизни ситуации, как ни поступи – всё неправильно, тут обратная ситуация – любое решение верное. Мчаться спасти – правильно, потрахаться – волшебство, даже развернуться, испугавшись опасности, – такое объяснимо. Но мы живём одну жизнь, реализуем только одну цепочку событий. Это угнетает. Невозможно размножить