– Это утром было на Киевском, недалеко от нас, мы слышали. – Имеет в виду, что прилёт был недалеко от её работы.

Впервые, когда попал в Донецк, поразился – мирный облик. Широкие проспекты, снующие машины, огни, салоны красоты, торговля. Конечно, половина людей в форме, но всё равно нет ощущения воюющего города. Едут в автобусах, держат за руки детей, гуляют в парках и сидят в кафешках. Никаких касок и брони. Железные люди. Я даже не сразу понял, что это шумит то здесь, то там – будто где-то за домами с крыши съезжает лист жести и бахается о землю. Только когда рядом ухнуло, в голове факты соединились. Непуганый был.

– Мужчина один потом зашёл, сигареты покупал и сразу зажигалку. Не знал, какие выбрать.

Лида – обычный продавец в продуктовом. Могла бы и куда-то в другое место, образование есть, да и вакансий сейчас много. Я так понял, не решили ещё, останутся здесь после войны или уедут. Только работа Сани и держит, ответственные. Как же оставишь, говорят.

– Ракета «Джей-эр-оф хеф», производство Словакия, с увеличенной дальностью, сорок и два кэмэ, на минуточку, – чеканно подтверждает компетенцию Саня, всё так же глядя куда-то за стены. – «Джей-эр-оф хеф!» – хлопает ладонью по столу.

На холодильнике – небогатый набор магнитов, квадратики фото. Кажется, Крым, ещё что-то нехитрое. Сын на руках. Солнце. Смеющаяся девчонка в облаке сладкой ваты. Дочь. Сейчас у неё своя семья, где-то в нашем Черноземье. Сын учится в Ростове, четвёртый курс.

– Поражающие элементы – девять тысяч сто шариков. Девять тысяч сто.

Саня сверлит глазами что-то вне стола, подбирает какие-то слова, сам в себя дуется. Подрасклеился немножко мужик. Ну ничего, бывает. Буркнул что-то жене, мотнув подбородком.

– Что? – переспрашивает Лида.

– Слышишь, вода закипела.

Лида бросает взгляд в сторону плиты. Огонь только под чайником, но тот ещё не нагрелся. Показалось. Поворачивается к мужу, нежно ершит его седоватый ёжик.

– Знаешь, – говорит она, – иногда чувствую, счастлива, но, как задумаюсь, сразу же очень несчастна. Даже устала. Наверное, это одно и то же.

Непонятно, кому именно она это сказала. Значит, просто надо было сказать. Но Саня напрягся. Спьяну не знает, как реагировать, снова включает автодиктора:

– Девять тысяч сто шариков. Зафиксированы повреждения: магазин «Жасмин» по улице Чемпионной. Также частные жилые дома по улице Чемпионная, тридцать семь, тридцать девять, пятьдесят пять…

– Иду как-то на работу, – вступает Лида, не обращая внимания на Санин монолог, – по Пушкина, там, помнишь, некрологи вывешивают на длинном таком стенде. Написано среди прочих – погиб герой. Имя, дата. Фото мальчика, юный совсем. Запомнилось. Фамилия Пенин. Спустя две недели снова там иду, написано – погиб отец героя. Фото, дата. И тоже Пенин.

– … дом шестьдесят два, шестьдесят четыре, а также по улице Кемеровской…

Саня прерывается на полуслове, тянется к бутылке, добавляет всем ещё. Поднимает палец, требует внимания:

– Сцена «Губка Боб в аду». Дубль единственный. Поехали! – снова хлопает ладонью. – Губка Боб, бля! – зло смеётся.

Я не понял, вопросительно застыл с рюмкой. Лида грустно улыбается, поясняет со слов мужа – были прилёты, повторные, ад, кромешный ад, все по щелям, тут на место приезжает аниматор в костюме Спанч Боба. По фиг ему на разрывы, ищет адрес именинника, шутки-прибаутки сыплет. То ли пьяный, то ли безбашенный. Бывает и такое.

– … а также по улице Кемеровской, шестьдесят семь, шестьдесят девять, – завершает Саня.

Лида мечтательно вздыхает, поднимает – рюмку:

– Хочу Новый год в тишине. Чтоб никаких салютов, никаких фейерверков.

Чокаемся. В хорошем смысле. За это можно.

Донецкие вообще бесстрашные. Будто бессмертия хлебнули. Сам помню, как-то раз заказал пиццу, начались прилёты, ну, думаю, придётся на чайке одном вечеровать. Но нет, через полчаса – тук-тук, заказывали? Я ему: а не страшно? Он: а кто же тогда будет возить? Работать надо. Русские все фаталисты, но донецкие – это что-то.

– Разве вода не кипит? – возвращается в реальность Саня.

Лида смотрит на плиту, ничего не отвечает, кладёт свою ладонь поверх его. Тот прекращает лупатиться, как карась, поднимает взгляд на неё, накрывает ладони свободной рукой.

– Девять тысяч сто шариков. Девять тысяч сто… А бывало, в шахте. Воздух-то, воздух… Воздух где? Тююю…

Саня когда-то был инженером добычи. Все когда-то кем-то были.

– Когда ж это кончится, – не выдерживает Лида, проводит ладонью по глазам, неловко опрокидывает рюмку.

– Что-то с детьми не так? – догадываюсь я.

– Дубль раз. Билет в один конец, – бубнит Саня.

Лида вздыхает. Нехотя рассказывает – сын надумал жениться.

– Вроде радоваться надо?

– «Хаймерс». Эм сто сорок два, – врубается в паузу Саня. – Ракета «Атакэмс». Двести двадцать семь миллиметров…

– В армию собрался, – отвечает Лида.

Ну тогда ясно. Не знаю, что и сказать. Лида порывается что-то пояснить, но горло сжалось, и вместо слов получился глухой писк. Смахивает ладошкой влагу, поднимает глаза вверх. Там только потолок. В неловкой тишине отводит взгляд и качает головой.

– …кассетная головная часть. Инерциальная система управления. Дальность – сто шестьдесят пять километров. Сто шестьдесят пять…

Когда первый раз приехал в Донецк, помню, удивило количество свадеб. По правде говоря, никогда не видел больше, чем здесь. Прям город молодожёнов. Изумлялся. Тогда накрывали крепко. Гремит всё вокруг, прям по городу прилетает, а они в фатах стоят, хлеб-соль там, пшено и шампанское. Все местные. «Ну людям умирать ведь. Вот и хотят потомство оставить, всё естественно», – пояснил мне кто-то. Шла мобилизация.

– Да выключи ты уже этот чайник, – взрывается Саня.

Лида остаётся сидеть.

– Вот так, – говорит Саня.

– Да уж, – отвечаю я.

Голод

Всё спонтанно. Вынужденная остановка, комендантский час, отзывчивость незнакомых служивых, аскетичное гостеприимство. Кров, ночлег. Случайность, как и многое в жизни. Как все встреченные за жизнь, как само рождение. Правда, всё, что волнует сейчас, – еда. Да и проспаться бы. Не до высоких материй.

– Знаешь, ты не обижайся, что ничего не спрашиваю, просто у меня нет эмпатии к людям, – говорит она. – Не то чтобы здесь лишилась, с детства такая.

Она отмахивает светлую прядь, плюхается на кушетку. Все куда-то испарились, полумрак светомаскировки. Одни. Выжидательно смотрит. Пугает, что ли? Или интригует. Смешно прям. Интересно, где тут у них камбуз. Небось есть какие-нибудь остатки ужина. На худой конец тушнина с хлебом.

– Когда поехала на первую войну, была совсем ещё девчонкой, – говорит она.

Потрескивание печки, копчёный запах нестираной амуниции, минимальный порядок, грубый стол. Типичная располага в бывшем жилом. На стене чудом уцелевшее небольшое фото из чьей-то прошлой жизни. Угадав мои мысли, она ставит чайник, покопавшись, высыпает на маленький стол сухпай. Батончики из сухофруктов, шоколад. Уже что-то. На вид лет тридцать, русые пряди по зелёной флиске, вполне милая, богоматерный взгляд, долгие паузы в разговоре, сильные уверенные движения. Что-то хрупкое и героическое. Грудастый символ страны. Сила и слабость. Родина-мать прям. Такие не первый век встают на место сгинувших мужиков, вытягивают страну. Да и воспитывают парней тоже они. Хочет выговориться. Что-то её мучает, свербит. Какой-то вопрос. Желудок некстати урчит от горячей жидкости, растворяя галеты. Она усмехается, отвлечённо пожамкав в ладонях митенки, начинает рассказ.

Говорит, первая война стала для неё неожиданностью – тихая контрактная должность в родном Пупырловске, кто знал, что её санчасть за сутки снимут и отправят на внезапное пекло? Я пожимаю плечами, соглашаюсь, мысленно намазывая паштет на горбушку. Где тут у них сухпайские консервы? Оглядываюсь. Нигде. Действительно, кто ж знал. Первая война. Растерянность, краткий испуг, уханье разрывов, рёв бронемашин. Спрашивает, знаю ли я, что такое бронеколонна на горной дороге? Представляю, канешн, хотя свидетелем, слава богу, не довелось. Она кивает.

– Но