Генрих каждое утро выходил из дому без четырех восемь, а к обеду, ровно в полдень, приходил обратно. Увидев из кухонного окна, как он идет по железнодорожному мосту, Магда ставила суп на огонь, а когда он появлялся в дверях и вешал на крючок пальто и кепку, суп как раз успевал разогреться. До половины первого обедали, потом Генрих, как был, одетый, ложился на диван, и до без пяти два все в доме должны были ходить на цыпочках, потом его будили, он выпивал чашку кофе, в два часа слушал известия и с опозданием в пять минут снова уходил на работу. Все это он мог себе позволить с тех пор, как, проработав десять лет на государственной службе, стал инспектором. А белее высоких чинов он достичь не мог, имея за плечами только начальную народную школу.

Рейнгольд пошел в школу, выучился читать И писать и вообще стал вполне самостоятельным человеком. В начале недели, после занятий, он сперва шел к мяснику, который держал свою лавку у них в нижнем этаже, там ему выдавали большой противень с печеночным паштетом, противень он нес к пекарю, в соседний дом, после обеда забирал противень у пекаря и снова относил мяснику, а в уплату получал кусок, до середины недели ел его сам, а в четверг передавал матери, потому что как раз к четвергу у матери кончались деньги на хозяйство и на стал подавать было почти что нечего.

По четвергам Магда часто плакала, тогда Генрих начинал кричать, а потом и вовсе ревел: «Ведь не можешь ты залезть в карман нищему!» А если после таких слов Магда начинала плакать еще безутешней, Генриху приходилось реветь еще громче, и два раза случилось так, что они со слезами и с ревом набросились друг на друга, и оба раза Генрих после этого выскакивал из дому, с грохотом захлопывал за собой дверь и возвращался уже заполночь. Магда тогда забивалась в уголок кухни и продолжала плакать, но так тихо и так страшно, что Рейнгольд даже не смел подойти к ней поближе, он стоял за дверью, покуда не прекращался этот плач.

Родители надумали взять в дом жильца, и в комнату Рейнгольда поставили вторую кровать. Магде нужны были деньги, а на те, что приносил домой Генрих, она все меньше могла купить.

Когда господин Бутц пожаловал к ним, чтобы представиться, Магда вышла из комнаты, потому что мужчины сразу повели речь о войне.

— Человечество должно вырваться из Содома и Гоморры, — услышал Рейнгольд слова господина Бутца, — огонь и сера обрушились с неба, подготовив могучий процесс очищения, который надлежит теперь довести до конца. Мы не должны оглядываться, мы должны смотреть вперед, мы должны перейти в наступление.

Господин Бутц говорил голосом более тихим, чем обычно говорят мужчины, когда поминают войну. А когда он собрался сходить за своими вещами, Рейнгольд услышал, как тот сказал: «А во всем виноваты иезуиты и евреи». Когда же господин Бутц ушел, Рейнгольд услышал слова матери: «Нойманы — они ведь тоже евреи».

Рахиль Нойман — вот как ее звали, ту, что была белая и мягкая, белая и святая. Перед тем как лечь спать, Рейнгольд непременно думал про нее и хватал себя за разные места, потому что не мог вот так же схватить Рахиль. А поскольку всякий раз, когда он думал про Рахиль, у него учащалось дыхание и с этим ничего нельзя было поделать, и поскольку господин Бутц спал теперь в одной с ним комнате, он пытался вообще больше про нее не думать. Но однажды воскресным утром по дороге в церковь он повстречал ее.

Узнала ли она его так же, как узнал ее он? У нее были черные глаза и черные косы. Она остановилась и поглядела на него.

— Рахиль, — сказал он.

Она кивнула.

Чулки у нее съехали, она подтянула их и убежала.

Она стала больше, чем он, да она и была старше. Ему было шесть, а ей, верно, целых восемь.

Он провожал ее глазами, смотрел, как она забежала в дом на углу, а немного спустя, потому что не мог уйти и остался стоять на прежнем месте, увидел ее в эркере за окном. Лицо у нее было серьезное, она стояла, не двигаясь, и смотрела на него.

Когда Рейнгольд вернулся домой и влетел в свою комнату, чтобы никто не увидел его слез, слез стыда, слез ярости, потому что под окном у Рахили ему стало ясно: он совсем бессилен, он так же бессилен, как в тот раз была она, когда ему пришлось вытерпеть, что отец бьет его прямо у нее на глазах и на будущее не велит ему вообще иметь дело с Рахилью Нойман, так бессилен, что и по сей день должен терпеть, что ему запретили иметь дело с Рахилью Нойман, на кровати у господина Бутца лежали альбомы и фотографии полуголых женщин, женщин с мужчинами, и одна фотография произвела на него впечатление: женщина с большими грудями и глубоким вырезом, и эта женщина доила корову, а за ней стоял жиголо, как было написано под картинкой, который склонился над женщиной с грудями и так же хватал ее за груди, как она корову за тяжелое вымя.

Господин Бутц был студент. Студиозус, вечный студент, как сказал отец, потому что лет ему уже было без малого сорок, большую часть дня он лежал в постели, читал книги и журналы и до полудня вообще никогда не вставал. А вечером он уходил.

— Он ходит учиться? — как-то спросил Рейнгольд.

— Нет, драться, — ответил отец. — Господин Бутц из тех студентов, что не учатся, а бьют друг друга шпагами по лицу. Чем больше шрамов у человека на лице, тем больше его уважают в своем кругу.

И Рейнгольд с восхищением отмечал, что у студиозуса Бутца полным-полно рубцов.

— Главное, следи, чтобы он не втянул тебя в разговор, — говорила мать. — Он тебя втянет и запутает, он навяжет тебе свои взгляды и уведет тебя на кривые дорожки, так что потом и дороги назад не сыщешь.

Порой, когда господин Бутц поздно возвращался, он будил Рейнгольда и рассказывал ему о людях нордического типа, о фульских рыцарях, о чистокровных нордических дочерях, этих юных самках, об их нордических парнях с душой медлительной и гордой. «Вся земля, — говорил господин Бутц, — принадлежала некогда нордическим племенам. Это наши великие предки,