— Как раз голая ты мне и нужна.

— Уйду! Сейчас поднимусь и уйду! Сменю имя, изуродую лицо! Лишь бы не быть с вами!

— Я тебя найду в твоём захолустном городке. Пусть в детском саду узнают, кем была их воспитательница. Пусть добрый шофёр узнает, какая верная целомудренная ему досталась жена. Пусть в местной газетёнке появится фотография, где ты, голая, танцуешь в замке кавказского сенатора.

— Ненавижу! Ненавижу! — Алла замахнулась на него, но он перехватил её руку, сжал запястье.

— Больно! Отпусти!

Он сжал сильнее.

— Отпусти, больно же! Тебе говорю!

Он сжал что есть силы.

Она закричала. Стала визжать, ругаться. Её сквернословие было ужасно. Грязные слова выпрыгивали из неё. Они были в ней всегда. Она училась им в грязных подворотнях. Училась им во время пьяных драк и мерзких насилий. Михаил Соломонович слушал с наслаждением. Отпустил её руку. Его лицо стало белым. Чёрные глаза под угольными бровями горели. Губы стали ярко-красные. Лицо превратилось в намалёванную театральную маску. Алла кричала, била его. А он целовал её, выдыхая:

— Ещё! Ну, ещё!

Оттолкнул от себя. Она бурно дышала. Он видел, как дрожат её рёбра.

— Слушай меня, Мерлин. Сейчас я скажу нечто важное. То, что ты сделаешь, будет не работой. Будет служением.

Алла молчала. Рёбра продолжали дрожать, но дыхание стало тише. Она услышала в голосе Михаила Соломоновича стальной беспощадный звук, какой издаёт пистолет, направляя патрон в канал ствола. Михаил Соломонович иногда доставал из-под мышки пистолет, передёргивал затвор, и Алла знала этот звук отполированной стали.

— Что я должна?

— Завтра ты совершишь поступок, который может изменить судьбу государства.

— Что я могу?

— Иногда одна проститутка может больше, чем воздушная армия.

— Я не воздушная армия.

— Завтра ты наденешь вечернее платье, то, тёмно-зелёное, с вырезом на спине, чтобы были видны играющие лопатки и желобок, уходящий к копчику. Пусть твои волосы будут, как пшеничное поле, но не возле Оверна, а возле рязанского села Константиново, где родился Есенин. Тебя отвезут на приём. Там сойдутся дипломаты, финансисты, разведчики. Ты представишься актрисой театра Вахтангова, и тебя подведут к господину по имени Анатолий Ефремович Чулаки. Ты уедешь с ним на квартиру у Патриарших прудов, проведёшь ночь. Превратишь его в животное, а потом вернёшь ему человеческий облик. И так много раз, пока он не покроется шерстью. Когда он, обросший шерстью, забыв одеться, сядет в правительственную машину с мигалкой, можешь принять душ. Ты меня поняла, Мерлин?

— Да, — чуть слышно ответила Алла.

— Я буду на приёме и стану за тобой наблюдать.

— Да, — покорно сказала она.

Михаилу Соломоновичу стало жалко её. Он устыдился своего холодного бессердечия. Ему захотелось сказать ей что-нибудь радушное, нежное.

— Жёнушка моя ненаглядная. Мы с тобой венчались в храме Успенья у Никитских ворот. Там венчались Пушкин и Натали. Но тогда мы не обменялись обручальными кольцами. Теперь хочу обменяться. Но сделаем это так, чтобы запомнилось на всю жизнь.

— Как?

— Мы поедем на Северный полюс. Там земля соединяется с Космосом. Поставим на льдине свадебный стол, вазу с букетом алых роз. Я надену золотое кольцо на твой чудесный палец, а ты наденешь на мой. И пусть Космос будет свидетель этого таинства. И Вселенная возрадуется нашей любви. Поедешь на Северный полюс?

— Поеду, мой муженёк. Пусть льдина будет ослепительно белой, розы ослепительно красные, кольца блестят под негасимым полярным солнцем, и в нашей с тобой жизни будет вечный день!

Глава третья

Дом приёмов располагался в особняке с готическими окнами, напоминал маленький средневековый замок, утопавший в садах. В жарких московских сумерках к стрельчатым воротам подкатывали сверкающие автомобили. Из них поднимались дипломаты в чёрных пиджаках, офицеры и генералы в мундирах, сановники с торжественными лицами. Исчезали в чугунных воротах. Стражи перекликались по маленьким чутким рациям.

Михаил Соломонович назвал свою фамилию, внимательный привратник отыскал его в списке, и Михаил Соломонович был пропущен в ворота.

Приём проходил на воздухе в саду. Пахло розами. Фонари светили сквозь листву. Вокруг фонарей летали ночные белые бабочки. Казалось, близко за деревьями скрывается море с лунной дорожкой. Гости с бокалами шампанского расхаживали по саду. Бабочки, то одна, то другая, покидали фонарь и слетали к гостям, садились на чёрные пиджаки, золотые погоны, сияющие седины и лысины.

Михаил Соломонович, сжимая хрупкую ножку бокала, двигался среди гостей, раскланивался, обменивался улыбками и рукопожатиями, как если бы встречал знакомых. Ибо здесь все были знакомы или делали вид. Каждый пребывал в движении, совершал по саду эллипсы и круги. Поклон, две-три фразы, любезность, шутка, и снова круговое движение, где все хоть на мгновение касались друг друга. Шло опыление, пестики встречались с тычинками, рождались завязи, и плод мог обнаружить себя в международном скандале, в громкой отставке, в неожиданном назначении или в банкротстве известного банка.

Михаил Соломонович чувствовал, что в этих касаниях сталкивается множество дипломатических интриг, разведывательных комбинаций, финансовых схем, аппаратных ухищрений. И он уже помещён в одну из этих интриг. Его осыпала клейкая пыльца, и он несёт в себе завязь.

— Боже мой! Как я рад встрече! Нам нужно чаще видеться! — на него наскочил полный господин с шустрыми глазами, чокнулся шампанским. — Как поживает Роман Андреевич?

— Прекрасно. По-прежнему бодр, предприимчив, — Михаил Соломонович не стал разочаровать господина признанием, что тот обознался.

— Роман Андреевич находка для департамента! — господин ещё раз чокнулся и устремился к проходящему генералу.

Михаил Соломонович раскланялся ещё с одним гостем. Лысый костлявый, череп с жёлтоватыми пятнами, запавшие больные глаза, тощий кадык, под которым изящно чернел бархатный галстук-бабочка.

— Вы прекрасно играли в последнем спектакле, — произнёс господин. — Я хотел было пройти за кулисы, но не решился помешать вашему триумфу.

— Напрасно. Я очень дорожу вашим мнением. У нас мало истинных театралов, — господин удалился, а Михаил Соломонович так и не вспомнил, в каком театре и на каком спектакле случилась их встреча.

Все умолкли, перестали чокаться, обратились к особняку, откуда выходили министр иностранных дел Клёнов и его африканский коллега министр Центрально-африканской Республики Мкомбо. Министр Клёнов был очень худ, сутул. Тяжёлая голова слабо держалась на длинной шее. Руки жестикулировали порой невпопад словам, и тогда министр умолкал, приводя в соответствие слова и жесты. Он был похож на богомола. Его длинные конечности, смуглое лицо с ослепительными вставными зубами внушали симпатию.

Африканский министр Мкомбо был молод. Круглое лицо, большие мягкие губы, яркие белки и розовый язык, который вдруг появлялся, когда министр смеялся. На его щеке виднелся длинный шрам. Михаил Соломонович знал, что в африканских племенах