— Вот вы спрашиваете, кто я? — неторопливо басил рыбак. — Отвечу прямо: моряк я, военный моряк. Мичман… А вы кто будете? — вдруг выстрелил он вопросом и требовательно посмотрел на меня. Его серые глаза были спокойны, но смотрели так открыто, так честно, что уклоняться от ответа было невозможно, и я назвался.　

— Так, офицер запаса, значит, — пробасил мичман. — В гости к нам? Что ж, одобряю… Только — не обижайтесь, если грубовато скажу — пораньше заглянуть надо было. Флот — он, как живой человек, любит внимание, уважение. Отошел иной человек от флота — глянь, и тот отвернулся от него, закрыл свое сердце… Небось, смотрите сейчас на корабли, а они вам души своей не раскрывают? А для меня их броня будто стеклянная: до киля все вижу… Гоже ли офицеру столько лет родного флота избегать?　

Я смолчал. Да и что я мог сказать в свое оправдание? Сваливать на военкомат? На командование? Или на бурность текущей жизни? Все это были лишь отговорки, я понимал их неубедительность и потому молчал.　

Некоторое время, притворяясь, будто ждет поклевки, молчал и мичман. Тактично молчал. И так долго, словно обидел я его. Уже подумалось, а не уйти ли? И тут он заговорил:　

— А я четырнадцатый год служу. Флот для меня — и дом, и семья. По гражданской специальности — тракторист. Попал на корабль, глянул на машины, и руки опустились: нешто освоишь такую махину?.. Ничего, осилил… А как только осилил, стал господином над ней — тоска пропала. Будто и родился где-то здесь, в корабельном трюме или еще где… А тоска — она врага страшнее, и зубы у нее, хоть и невидные, но острые, въедливые. Попади матрос под ее власть, не подмогни ему в ту минуту — запросто в нарушители укатится. Опять же, почему? Все ему опостылело в тот момент: и море, и корабль, и даже приказ. А разве можно в армии без приказа, по настроению матросскому жить? Да шагу ступить нельзя! Взять, к примеру, такой случай… Хотя, зачем вас примерами глушить? Сами, поди, не один знаете… Оседлал механизмы — пропала тоска, жизнь сначала замечать, а позднее — и любить начал. Даже на сверхсрочную остался. И знаете, что меня привлекало? Не деньги, не форма красивая, — мичман снял с крючка очередного красноперого окунька, сменил насадку и продолжал, глядя на поплавки, застывшие на отшлифованной воде: — Уж больно радостно охранять других людей. Стою я, скажем, на вахте, а душа так и поет: сунься кто — живо рога обломаем!　

Есть такие люди, что говорят: «Вот уж и старость подходит, не заметил, как жизнь прошла». Начхал я на эту старость! Не будет ее у меня! И опять же почему? — мичман гневно смотрел на меня, будто я произнес те слова о старости, будто я спорил с ним.— Сколько человек в люди вывел я за эти четырнадцать лет? Сколько сейчас моих учеников на кораблях служит? Почти на каждом есть мой человек. Не дадут они мне состариться!　

Что, к примеру, меня сейчас здесь держит? Окуньки? Да нетто это рыба? Головастики! Надо будет хорошей — перейду вон туда, где гостиница, и угрей тягать буду!.. Что же меня держит якорем, да еще на этом месте? Видите вон тот тральщик? На нем Иван Лукашин служит. Тоже мой ученик,— в глазах мичмана зажглись теплые огоньки, и все лицо стало мягче, исчезли гневные складки на лбу.— Недавно учения были, так он наколбасил малость. Вот и придется с него стружку снимать.　

Мичман опять нахмурился. Несколько минут мы сидели молча. Потом мичман достал папиросу, закурил и продолжал уже спокойно:　

— Пять лет назад прибыл к нам на корабль Ваня Лукашин. Прямо скажу, комплекцией не обижен. Ростом без малого два метра, в плечах — половина того. Весь такой угловатый, вроде бы неповоротливый. И что меня больше всего злило — молчит окаянный! Ты ему объясняешь, показываешь — молчит. Спросишь — кивнет и опять же ни слова, если не на занятиях. Только на вечерней поверке, когда его фамилию назовут, ответит: «Есть». Почему ответит? Устав велит.　

Не выдержал я как-то и говорю своему командиру: «Ну и трудного человека мне дали». Не знаю, как это случилось, но скоро все на корабле стали звать его так.

Только, бывало, и слышишь: «Трудный, тебя мичман кличет». Или еще что... А Иван не обижается. И, что интересно, — память у него зверская: раз покажешь — слова не скажет, а все запомнит!.. Скоро стал самостоятельно вахту нести. Хорошо, добросовестно нести, комар носа не подточит.　

Прошло, может, месяца три — и вдруг новость: Трудный заговорил! А что сказал? «Сапожничать могу. Кому нужно — тащите чоботы».　

Чуете, куда гнет? Частная инициатива! Кустарь-одиночка на корабле объявился!.. Уязвило это всех, и решили мы его проучить: натаскали обуви — на месяц работы. Натаскали, а сами мыслью тешимся: «Починишь, деньги сдерешь, а потом мы и дадим тебе жизни! Будешь знать, как своего брата матроса обирать!»　

Мичман несколько минут смотрел на поплавки, потом улыбнулся и продолжал:　

— Ведь все чоботы починил окаянный! И денег ни копейки не взял! Тут уж мы опешили: выходит, зря над человеком измывались? Ведь кое-кто такие обутки принес, что и носить больше не собирался, а теперь в них хоть на параде вышагивай!　

Окружили мы Ивана в кубрике, прижали вопросом: «Почему обувь чинил?» Он молчал сначала, потом выдавил, словно жернов свернул: «Сапожничать могу, что не каждому дано». Видали, какой говорун? А понимать это так надо: дело он знает, время свободное для товарищей тоже найдет, так почему не помочь?　

После этого случая все мы другими глазами на Ивана смотреть стали, но кличка та к нему так и прилипла... А вскоре такое произошло... Замполит у нас тогда молодой, горячий был... Он проводил митинг по вопросу сдачи экзамена на классность. Почти все выступили и одно говорят: дело хорошее, нужное. Только Иван　молчит. Замполит и навалился на него: «Выскажитесь, товарищ Лукашин». Тот сначал отмалчивался, а потом возьми и брякни: «Я — не кочет». Что тут поднялось! — мичман зажмурил глаза и покачал головой.— И замполит, и мы — все, навалом, на Ивана. Это мы-то кочеты? — мичман смеется, смеется радостно.— Дней десять обходили Ивана, будто нет его на корабле. А он — ничего, спокоен, словно так и быть должно. Может,