Через два месяца здесь была Война.

Апрельское солнце пеклó сильнее привычного для этого времени. Клубящиеся облака проплывали по синему белорусскому небу, строго взирая с высоты и читая твои потрясённые мысли. Где-то за ними всегда прячется «клин усталый».

Ещё перед входом в ворота мои внутренности затрепетались. А когда ноги коснулись земли, впитавшей в те дни героическое отчаянье военных и гражданских, сердце сжалось до боли и на мгновение замерло.

Воздух здесь другой, нежели в городе, а ведь совсем близко, за валами, сразу за северной обводкой стоит жилая многоэтажка – и всё там иное, отличное. Если бы я мог подобрать слова к описанию своих чувств… но, кажется, таких слов не существует.

Я ушёл вправо, в сторону западного форта, входящего в часть Кобринского укрепления, где в 41-м находилось расположение 125 стрелкового полка, чьи бойцы трагическим июнем нанесли врагу серьёзный ущерб в живой силе и временно деморализовали напиравшие с яростными воплями группы немцев.

Во дворе казарм, построенных ещё поляками до 1939 года, оказалось тихо и безлюдно. Угрюмые своды арок аппендикса, примыкающего к основному зданию, очерчивали гипнотизирующие входы.

В одном из них, в крайнем дверном проёме, я увидел, как вырисовывается силуэт чей-то фигуры. Огромные шаровидные глаза светились во мраке, как у притаившейся кошки. Фигура шевельнулась, в районе пояса блеснула медная бляха. В следующую секунду сквозь полотно черноты, отделявшей аркаду от внутреннего помещения, просунулась рука, облачённая в грязный хлопчатобумажный рукав. А следом из проёма вырвался такой громкости шёпот, что казалось, его слышит вся округа:

– Ты принёс воды? – прозвучало сипло, затем вырвался сухой кашель.

– Ч-что? – Я немного удивился.

– Лёха… он погиб… там, в подвале. Не дождался воды.

– Какой Лёха? – мой голос прозвучал скованно, во рту пересохло, я не мог интерпретировать смутные ощущения и нахлынувшую тревогу.

– Значит, ты не принес воды, – безнадежно прохрипел голос, и рука погрузилась обратно во мрак.

Не успел я подумать о неуместных розыгрышах, как за спиной раздались короткие автоматные очереди. Птицы, возмущённо крича, покинули насиженные ветки деревьев. Я вздрогнул и, пригнувшись, развернулся: из кустов торчали стволы орудий, а в листве мелькали немецкие каски. Поляну перед казармами пронзил ядовитый возглас, чеканя призыв сильным акцентом:

– Сдавайсь, русски! Сдавайсь!

Ещё одна автоматная очередь в воздух – я согнулся и закрыл голову руками.

«Реконструкция?»

Вмиг небо затянуло гарью, и вместо облаков на восток помчались бурлящие сгустки копоти. На поляне образовались гигантские дымящиеся воронки, всюду лежали трупы солдат: большинство – в одних белых рубахах, пропитанных кровью и сажей, некоторые – в нижнем белье, и немало – без всякого оружия.

– Сюда, твою мать! С ума сошёл?! Сюда! – приказал голос из дверного проёма.

Тут же раздался оглушающий свист, и в нескольких шагах левее прилетел снаряд, вырвавший огромный клок земли. Меня окатило взрывной волной, по лицу шрапнелью ударили крупинки почвы, в плече возникло невыносимое жжение. Посмотрев на сочащуюся алой жидкостью рану и окинув себя растерянным взглядом, я обнаружил на теле дырявую в нескольких местах бледно-зеленую гимнастёрку без ремня, а на ногах – шаровары и кирзачи.

– Сюда, сказал, твою дивизию! – вновь донеслось из казармы.

Больше не раздумывая, изо всех сил я рванулся в здание. Позади меня загрохотало так, что в ушах кололо и резало; голова звенела, как огромный колокол от ударов чугунного языка по юбке.

Из окон этажей и полуподвалов казармы в сторону немцев вели огонь остатки 125 стрелкового полка. Все грохотало в чудовищном безумии.

Я ворвался в проём, держась за левое плечо, и меня тут же подхватила чья-то грубая, здоровенная ладонь. В аркаду прилетел снаряд – вход в помещение завалило обломками.

– Сюда, – тащила меня фигура, сердито приговаривая: – Какого хрена только посветлу объявился?

Я не знал, что ответить. Во всё это нельзя было поверить. Казарма содрогалась от отстреливающихся из неё бойцов и ещё больше – от обрушившегося на неё огня всех видов подручного врагу оружия.

Чудом уклонившись от массивного куска потолка, свалившегося на пол в метре от нас, мы добрались до какой-то лестницы, уходящей вниз, и вскоре очутились в жарком полуподвале. Пыль моментально забилась в ноздри, дым застилал глаза. В дальнем углу, вытянув забинтованные испачканными, окровавленными бинтами ноги и опершись спиной о кирпичную стену, качал головой и стонал красноармеец:

– Пи-и-ить, дайте пи-и-ить…

Чуть поодаль лежал мертвый рядовой, уткнувшись лбом в стену с незавершенной, плохо читаемой надписью, а на животе покоился штык.

Ещё двое, по виду серьезно не раненые, один с пистолетом, второй с – винтовкой, контролировали вход; другая пара вела огонь из прямоугольного окна, упирающегося в потолок: снайпер и стрелок с пистолетом-пулеметом – оба на самодельном деревянном постаменте.

Ко мне подскочила совсем молоденькая девчонка в гражданской одежде. Её лицо почернело от гари, а волосы покрылись сединой цемента:

– Что с ним?

– Ерунда, осколок в плечо угодил, – ответил сопровождавший, передав меня в руки черноглазой комсомолке со значком РКСМ на груди и с потрепанной аптечкой наперевес.

Она отвела меня к стене, посадила и принялась обрабатывать рану.

Теперь я мог отчётливо разглядеть «человека из проёма». Он держал в руке автомат, имел сержантские петлицы: два треугольника; приземистый молодчик с квадратной, лысой головой, морщинистым не по возрасту лицом и выпуклыми глазами.

– Ползут, сволочи, – прошипел снайпер в сторону позиций немцев. – Гранатами закидать хотят. Думают, не вижу, паскуды.

Раздался очередной выстрел его винтовки, и где-то наверху, судя по эмоциям, прозвучала немецкая ругань вперемешку с криками: «Цурюк! Цурюк!»

– Всё равно рано или поздно выкуривать начнут. Из ранцевых огнемётов будут жечь, твари. – Автоматчик сплюнул на груду кирпичей и вытер потрескавшиеся губы опалённым кулаком.

– Будут, – отозвался у входа офицер. – А пока сдохнет их пускай побольше, чтобы жизнь прогулкой не казалась, а Советская Родина – сладким пирогом. Иди, – он мотнул головой в сторону окошка, и второй, контролировавший с ним вход, поменялся местами с автоматчиком, а лупастый – со снайпером.

Черноглазая управилась с раной быстро – похоже, рука у неё набита. Еврейка, подумалось мне, – нельзя ей в плен. А кому можно?..

Офицер, лет тридцати пяти, судя