нервно вздрогнул, вскинул голову, оглядываясь. Высокий стоял, не сводя с дончака радостно-удивленных глаз, с его боков, впалых, давно не знавших скребницы, с груди, мощной, взявшейся длинным волосом, как у простой коняги, смотрел, и к улыбке на его лице примешивались горечь и жалость: какой заброшенный, запущенный конь. Вектор вслушивался в голос, ласково называвший его по имени, и что-то зашевелилось внутри, дорогое, давнее, полузабытое, но голос был чужой. Конь прижимал уши, крутил головой из стороны в сторону, месил ногами навоз, норовил куснуть подбирающуюся к нему руку незнакомца, шепчущего успокоительное «оле, оле!». От прикосновения он вздрогнул всем телом: столько было в погладившей его руке той давней, полузабытой нежности. Даже захотелось рассмотреть повнимательнее, кто же это такой. Дончак изогнул шею, уставился подобревшим глазом на кавалериста, продолжавшего гладить его по крупу, усмешливого, в лихо заломленной белой папахе, в темно-синей черкеске с газырями, и, присмирев, чуть слышно заржал.
— Этого коня я беру! — сказал решительно парень.
— Да ты что, Гуржий? — воскликнул ветеринар. — Он же больной, никуда не годный! Прикусочный! Или не видишь?
— А заметил, какой он отзывчивый? Овсинку и ту почувствовал!
— Он же ничего не ест! Злющий, как зверюга!
— Понять его можно. Видимо, давно уже без хозяина. Тоскует. Застоялся.
— А может, он дурноезжий! Намаешься ты с ним, хлебнешь горюшка. Попомни мое слово!..
Но никаким наговорам молодой казак не придал значения.
— Беру!
— Ох и упрямый ты, Гуржий!.. Ну, как знаешь. Мое дело предупредить…
Теперь каждое утро для Вектора начинается с ожидания Хозяина. Чуть заслышит его шаги, вскрикивает нетерпеливо. А если голос раздастся, готов оборвать повод и мчаться навстречу. Его волнует даже всякий чужой оклик: «Гуржий!», всякое упоминание этого имени в разговорах казаков.
Пока Гуржий идет от двери, дончак ржет, не переставая, делая паузы лишь для того, чтобы слышать певучее, ласковое «оле, оле!», обещающее непременную радость: Хозяин с пустыми руками никогда не приходит, и, дождавшись его, Вектор тычется мордой по карманам в поисках ржаной корочки и сахара.
— Ну и хитрюга, ну и сластена!
Слыша эти слова, Вектор про себя улыбается и, поедая лакомства, мотает головой и прищуривается от удовольствия.
Гуржий заглядывает в кормушку и торбу, приговаривая: «Молодец, весь корм проел!» — хлопает по холке и берется за скребницу. От прикосновения конь играет мышцами, чувствуя прибавление сил, изгибает шею, следя за движением рук Хозяина. При этом он видит свои бока, пополневшие за эти несколько дней, как подружился с человеком. Хоть корма все те же, но как они теперь вкусны! Раньше он весь овес рассыпал по деннику. Хозяин, заметив эту дурную привычку, стал давать его в торбе, постепенно увеличивая порцию, и, сколько б ни дал, Вектор выбирает все до единого зернышка. Гладкий стал, шерстка на груди погустела, круп залоснился. Хозяин доволен: за чисткой он балагурит и насвистывает что-то веселое. Вектор послушен: надо поднять ногу — пожалуйста, дает себя чистить везде: в пахах, под брюхом, в местах самых нежных, только под грудью не дозволяет касаться скребницей, заранее начинает всхрапывать и биться от нестерпимой щекотки. Нельзя — значит, нельзя. Хозяин снимает с руки скребницу, надевает варежку. Варежкой можно — ничуть не щекотно, даже приятно.
И всякий раз он полон ликования, когда Гуржий, взяв за недоуздок, ведет его к выходу. Идет с приплясом — так хочется быстрее выскочить и помчаться: сытый, сил девать некуда, молодой, в самом соку.
На корде Вектор бегает с удовольствием. Сначала на кругу ничего не было, затем появилась жердочка, положенная поперек. Недоумевал: к чему она? Перемахнул, чуть тронув ее, для контроля, задним копытом. Хозяин тут же подошел, похлопал рукой по изгибу шеи, приговаривая привычное «оле, оле!», и дал с ладони корочку хлеба. Понял: в чем-то угодил ему, иначе бы не приласкал. В другой раз жердочка оказалась повыше — Вектор прыгнул и опять получил корочку хлеба. Благодарность Хозяина подбадривала, и конь прыгал через препятствие все охотнее. Стал доверчивее: с Хозяином ему нечего бояться.
Как-то поутру, прежде чем вывести коня на круг, Гуржий положил на спину седло, словно бы случайно, без всякой цели. Вектор встревожился. Спокойное «оле, оле!» и прикосновение ласкающей руки уняли волнение, дали понять, что и на этот раз никакой опасности нет. Запах сыромятной кожи, хруст ремней, затягиваемых на боку живота, металлический холодок стремян воскресили полузабытое — так седлал Старшой когда-то. «Оле, оле!» — слышалось, и конь не перечил, ничему не мешал. Только железный трензель закусить отказывался. Но Гуржий протиснул палец между десен, и челюсть пришлось разжать. Когда Хозяин вспрыгнул в седло, хотелось кричать от возмущения, освободиться от тяжести, но по спокойному шепоту «оле, оле!» и ласковому прикосновению руки почувствовал: так надо, все в порядке, послушно побежал по кругу следом за скачущими лошадьми, вовлекаемый в общее движение. Легкое прикосновение шенкеля — и перешел на галоп. Впереди жердочка. Хозяин правит на нее, внушая свою волю шпорой и хлыстом, — значит, надо прыгать. В момент посыла поводья ослабевают, всадник, привстав на стременах, пригибается к шее коня, и, слившиеся воедино, они перелетают через перекладину. «Оле, оле!» — благодарное похлопывание руки по загривку. Позади подрагивает жердь, тронутая копытом.
Перед закрытым препятствием Вектор заробел: а нет ли кого за этим заборчиком? Хозяин разрешил глянуть: там никого не было. А прыгнуть труда не составило.
Тот же страх перед земляным валом, перед канавами и рвами. Хочется и туда заглянуть, но Хозяин дает посыл — и конь взмывает над препятствием, целиком полагаясь на всадника. И ни разу не был обманут в доверии к нему. Крепко усвоил, что нет у него друга надежнее, чем Гуржий. Щедро вознаграждается им за послушание, за ум и хороший характер. А если уж наказывается, то за дело и вовремя. А не вовремя накажи или не вовремя поблагодари, то и не будешь понимать, что от тебя Хозяин хочет.
Дончак многому научился. Умеет ложиться: почувствует настойчивое подергивание повода и шпору под правый бок, останавливается, подгибает ноги и, как только Хозяин сойдет с седла, валится на бок, откидывая голову на траву, — замрет, не подавая признаков жизни, а Гуржий тем временем, лежа за ним, ведет огонь из карабина.
Стрельбы дончак сначала жуть как боялся. Выстрелит Хозяин, сидя в седле, а он метнется, не зная, куда бежать, готовый сбросить всадника. «Оле, оле!» — слышал и смирялся. Новый выстрел — и вновь успокаивающее «оле, оле!». Понял, что никакой угрозы нет. И теперь от выстрела даже не вздрогнет, лишь ушами чиркнет — трык!
Привык и к свисту сабли при рубке лозы.
А что по-настоящему полюбил, так
