в последнее время помешалась на нарядах, а зятю, похоже, ничего не надо, кроме как съездить в посёлок к родителям, а на подарки ему и зарплаты хватало. И как съездит, так разговоров потом на месяц, и сразу становится понятным, что его родители, посёлок у болота, бекасы по берегам – для него главное в жизни, поэтому он будто и не живёт в их семье. Он и внешне выделялся: они все мелкие, а он среди них словно каланча. Да и не нужны они ему особо. В городе ему другое милее – казаки. Чуть ли не все выходные проводит в их компании. Герман всегда удивлялся: вот умеет же человек отстраниться от всего, найдя себе занятие, и никто ему вроде не нужен – ни семья, ни он с Маргаритой, он даже и на дочку-то особо не обращает внимания. Со стороны посмотреть – счастливый человек.

Никто в семье не знал, что Семён давно на них смотрит если уж не с презрением, то с неодобрением – это точно. И совсем перестал уважать их, даже Германа. Тот до недавнего времени был нормальным мужиком, а в последние месяца полтора с ним что-то произошло такое, что невозможно было объяснить. Всегда Семён считал его своим заединщиком, который всегда поддерживал, составляя неплохую мужскую партию в семье против женской партии, никогда не отказывал в финансовой помощи, делая её без огласки, но теперь непонятно из-за чего чрезмерно отдалился. Получалось, что Семён остался в семье один на один со своими мыслями и привычками, ему не хотелось ни с кем делиться, и в иные минуты появлялось желание выйти из дома и бежать без остановки, куда глаза глядят. Поэтому он легко, даже с приятной мстительностью записался добровольцем в казачий отряд, ничего не говоря семье, даже от Ксении скрыл, зная, если откроется, то она никуда не пустит, а все они пристыдят, заплюют, а потом… Потом, вполне возможно, просто дадут пинка, и катись тогда Семён Прибылой на все четыре стороны. Не до тебя стало. Пережитком сделался, а кому нужны пережитки? Поэтому Семён свой отъезд скрывал до последнего, а чтобы совсем уж не выглядеть дерзким, написал перед выходом из дома записку Ксении с сообщением о своём отъезде на Донбасс добровольцем.

Ксения обнаружила записку вечером, вернувшись с работы, сразу же устроила истерику и напомнила о «счастливом человеке» родителям: заставила о нём говорить, перед ужином степным заволжским вихрем влетев в столовую и сверкнув сузившимися глазами, кинула записку на стол:

– Пап, мам, как это понимать? Вот, почитайте!

Чернопут нехотя взял записку, скользнул по ней взглядом и встрепенулся:

– Как это уехал? И почему на Донбасс? Кто его там ждёт?

– Пап, у меня спрашиваешь?! – спросила, укорив, дочь и зарыдала. – Не посоветовался, не предупредил. Раз – и уехал! Аника-воин выискался, воевать ему захотелось, словно я для него пустое место. Ну, не скотина?!

Маргарита выхватила у мужа записку и чуть ли не набросилась на дочь с кулаками:

– Ну, и как ты могла допустить это?

– Он что, предупреждал… Утром лишь сказал, что попозже пойдёт на работу. Разве я могла знать, что задумал наш Семён Прибылой!

– А ведь он действительно прибылой! – многозначительно и непонятно сказал Чернопут и пояснил: – Так молодых волков называют! Живёт в стае, но делает, что захочет!

На какое-то время все затихли, обдумывая откровение Германа, а потом Маргарита чуть не подскочила на стуле:

– Ну, что ты сидишь-то? – замахнулась она на него, словно хотела ударить. – Позвони военкому. Ты же знаешь его. Спроси, может, у них какие-то списки составляли или ещё что-нибудь?!

Подумав: звонить или не звонить, Герман взял трубку, потом с кем-то поздоровался, спросил, коротко описав ситуацию. Сказав «извини», он бросил телефон на стол, посмотрел на дочь, потом на жену:

– Никого они никуда не отправляли, и нечего меня подставлять… Это всё казаки гуртуются. Они, видно, и Семёна подбили. Едут группами на Кавказ, там проходят подготовку, а потом их переправляют к месту спецоперации…

– И что, нельзя ни у кого ничего узнать? – ахнула дочь.

– Может, и можно, – холодно сказал Герман, – да только нужно знать, к кому обратиться. Но у меня таких людей нет. Так что ждите известий от самого! – хотел добавить и съязвить, что, мол, сами выживали Семёна, а теперь квохчете курами, но промолчал.

Прошло несколько дней после этого разговора, и в какой-то момент Герману стало ни до чего на свете: ни до жены, ни до внучки и дочери, ни до глупого зятя. Даже конкурс вновь перестал волновать, потому что деньги на него поступать почти перестали, а клянчить стало не у кого: все литераторы с деньгами проявили себя, теперь ждут щедрых премий, понимая, что конкурс, хотя и организован для всех желающих, но награды и дипломы получат лишь избранные, кто проявил большую щедрость. Ему же надоели и опротивели потуги литературных бездарей, и почему-то с каждым днём всё сильнее захотелось посмеяться над ними, ткнуть рылом в дерьмо, которое они считают гениальными произведениями. Вот только напрямую этого не скажешь, а что-то доказывать каждому по отдельности – это уж слишком для них, не по чину.

И он решил «кинуть» всех. И не просто, а поглумиться, насладиться их утробным визжанием. Конечно, потом они попытаются вернуть вложенные в фонд деньги, но как докажут это, если деньги передавались из рук в руки, движения по расчётному счёту нет, поскольку финансовые операции не проводились, а у фонда нулевой баланс. Лучшим вариантом в этой ситуации – залечь на «дно», затаиться, может, даже надолго заболеть, а потом, например, перенести подведение итогов на другой год, сославшись на сложную обстановку в стране, тем более что в положении о конкурсе умышленно не указан срок его проведения. Это, как теперь оказалось, пришлось к месту и лишало какой-либо ответственности, давало возможность раствориться во времени, заболтать ситуацию.

Задумав такую аферу, Герман не стремился к обогащению, потому что деньги фонда небольшие, для него серьёзного значения не имевшие: ему лишь хотелось моральной победы над творчески похотливыми литераторами: оставить конкурсантов с носом – стало жгучей идеей.

Очень хотелось покуражиться над теми, кто всю жизнь мешал, кто лез вперёд, расталкивая локтями окружающих; у некоторых, замечал он, локти на пиджаках были основательно стёрты, и они прикрывали дыры, нашивая на них кожаные заплатки, бывшие модными лет тридцать назад, но дыры всё равно вылезали по бокам.

11

Ни жена, ни дочь, конечно, не догадывались о задумке Германа Михайловича. Маргарита