— Я, — говорит Светка, — за три тыщи снимаю футболку, а шорты с трусами — за семь.

— Договорились.

Она быстро сняла футболку.

— Но тут же ничего нет! — разочарованно сказал я.

— Уже чуть-чуть есть! — возразила она.

— Чуть-чуть не считается! — сказал я.

Она покрутила попой, сняла шорты, осталась в трусах. Тогда еще все носили белые трусы. Это сейчас одинаковых женских трусов не найти, даже стринги и то все совсем разные, а тогда были только белые трусы. И у мужчин тоже. Только не в СССР. Там, в стране летающих в космос собак, всё было устроено по-другому. Стоит Света в белых трусах в высокой траве и смотрит на меня. А я — на нее. Время идет. Летит время. Скоро охрипший горн позовет на обед. И вдруг она, не снимая трусов, говорит мне:

— А ты… ты меня любишь?

Я обалдел. Я еще никому не говорил, что — люблю. Я даже Кире Васильевне не признался в глубоком к ней чувстве. Я говорю:

— А что?

— Нет, ты меня любишь?

Я тогда начинаю догадываться, что любовь сильнее денег, что даже капитализм можно растопить любовью. А, кроме того, я начинаю понимать, что я, кажется, люблю Свету.

— Ну, да, — выжал я из себя, мучаясь страшным смущением, потому что я был в то время очень стеснительным мальчиком.

— Докажи! — говорит мне Света, стоя передо мной в одних белых трусах.

— А как? — испугался я.

Какие-то странные мысли пролетели у меня в голове. Может, она хочет меня обмануть? Или… Может, она хочет, чтобы я от любви разделся? Или как? Может, как раз от любви и нужно раздеваться? А куда тогда девать деньги? Мы, тогдашние советские пионеры-атеисты, обладали только телами, душ у нас не было, и поэтому жить было легко и трудно одновременно.

— Как доказать? — говорит Света. — Очень просто!

Она вдруг закрыла глаза:

— Поцелуй меня.

Желтые черешни выпали у меня из рук. Я тоже зажмурился и шагнул к ней. Шагнул в неведомое, как в космос шагнули Белка и Стрелка.

24 февраля

Я сидел и в одиночестве ел куриный суп в ресторане ЦДЛ. Ресторан был пуст, только за два столика от меня какие-то мужики в серьезных костюмах обедали. В какой-то момент один из них встал и пошел ко мне. Это был русский посол в Праге — перестроечные времена. — Мы вот сидим с Сергеем Викторовичем, увидели вас и вспомнили вашу маму. Она написала очень критично о МИДе в своих мемуарах. Кажется, Нескучный сад? Да. В архивном управлении работала, верно? И обнародовала компромат на советское мидовское начальство. Смело! Ведь, правда, подонки? И мы вот с нашим министром Сергеем Викторовичем, — тот издалека кивнул мне, — когда прочитали, сказали друг другу, что нам бы очень не хотелось, чтобы кто-то вот так резко, но справедливо когда-нибудь написал о нас, выставил бы нас подлецами. Я не пошел жать министерскую руку Сергею Викторовичу в пустом зале ЦДЛ. И он тоже не подошел к моему столику. Разминулись.

29. Вечные каникулы

Вы меня спрашиваете: как я провел каникулы? И что мне ответить? Сказать, что вся моя жизнь состоит из каникул? Так, может, вы меня лучше спросите: как я провел жизнь?

Ну, да. Вся моя жизнь состоит из каникул. В ней ничего, кроме каникул, и нет. Как в том старом-престаром номере журнала Charliе Hebdo, который где-то у меня затерялся. Там на обложке плавал утопленник посреди намеренно скверно нарисованных рыб и водорослей, да и сам утопленник выглядел по-дурацки, и под ним надпись: «Бессрочные каникулы. Утоните!»

Что я и сделал. Утонул в бессрочных каникулах. Вместе со своей жизнью. В те далекие времена Charlie Hebdo был всего лишь маргинальным анархистским журнальчиком. Он издевался над французским президентом, который болел раком, и над его женой с голыми сиськами. Это было лихо, по-авангардистски, и никто не думал, что пройдет пол моей жизни и не французские буржуа, не администрация президента, а вовсе другие люди уничтожат команду весельчаков.

В общем, я сделал так, что ни разу в жизни не ходил на работу с девяти до пяти. Ложился спать, когда рабочий класс шел на работу, и просыпался тогда, когда пролетариат уже отобедал в столовой котлетой с волнообразным потемневшим пюре.

Вот это и были мои каникулы: все за город, а я — в город. Все в город, а я — на дачу. Всегда против движения, как и полагается человеку на каникулах. Да и общее каникулярное настроение я тоже обходил стороной.

Все толпятся в аэропортах, чтобы улететь в отпуск, а я уже возвращаюсь домой в пустом, как ночной трамвай, самолете. Все на пляжах, на водных велосипедах, на байдарках, на танцах, а я скрываюсь от каникул, как от мента или киллера. В ноябре все на месте, все ходят друг к другу на дни рождения, а я на пляже в каких-нибудь парагваях. Любил ли я людей? Интересный вопрос.

Но Россия стала для меня пожизненной командировкой. Вот тут и понимайте, как хотите. С одной стороны, бессрочные каникулы, с другой — командировка. Я бежал от семьи, от всех семейных обязательств, от комфорта, любви и перин — в командировку. Жена плачет. Дети в ужасе.

Папа уезжает. Куда?

В Арктику!

Зачем?

Ковыряться во льду. Это — страсть. Это сильнее всего. Сижу на льдине. Изучаю строение кристаллов льда. Мне больше ничего не надо. Не надо мне ни кофе, ни какао. Я так погружаюсь в лед, что ничего вокруг не замечаю. Я верю, что в частичках льда заложен код жизни. Это не командировка? Это — каникулы. Ведь командировка — это же не страсть! Нет, это борьба каникул с командировкой. Это пожирание каникулами командировки. Сижу в снегу. На северном полюсе. Небо сплющено. Ветер воет.

— Может, в этот раз останешься? — с надеждой спрашивает моя жена Катя, сошедшая с картины Боттичелли.

— Мне надо ехать.

Стоит наряженная елка. Под ней подарки. Я бегу из дома. Туда, в заполярье, в ночь, в мерзлоту, к белым медведям, туда, где даже раки не зимуют.

Я уже отморозил уши. Отморозил пальцы ног, щеки, руки по локоть. Проклятая Арктика! Дикость! Я отморозил задницу и едва не лишился того, чем обычно радую женщин.

Наконец, я много раз чуть не лишился себя самого. Утони в своей пожизненной командировке! В полярных широтах ломались льдины, уничтожая мою жалкую палатку, мой котелок, мое ружье, мои пожитки. Арктика не знает слова «собственность».

Но моя