— Учитель, тот не в счет: он уже в сорок втором ходил в коммунистах, — доказывает Адам Стракота, владелец пяти хольдов земли.

— А ты-то кем был? — набрасывается на него жена. — Полубатрак, полухозяин. Не понимаю, как это бедняк может сказать такое. Радоваться должен, что не надо больше обивать у кулачья пороги за свой труд.

— Я пороги не обивал, — отрицательно качает головой Адам Стракота. — Меня повсюду всегда привечали. Меня за мой труд уважали.

— Уважали, как же… — Жена запнулась, подыскивая слова, какими бы сейчас ругнуть еще своего мужа.

Старуха Стракота, несмотря на лето, съежившись сидит в уголке за печкой — там она ютится целый день, кутаясь в темный гарусный платок. И зябнет. Зима ли, лето — ей все равно, она теперь постоянно зябнет. Она и всегда-то сидит съежившись, а сейчас и вовсе сжалась в комочек — боится ссоры. Боится острого язычка невестки, боится сердитой горячности сына. Ох, сейчас начнется: «В драных подштанниках в дом пришел», «Здесь каждый гвоздь мой, мне от родителей достался…» Когда разойдется, всегда так бранится невестка. Адам Стракота недолго молчит, потом ему надоест, он поднимает кулак, пригрозит жене, а бывает, что и ударит. От удара одной лишь старухе больно — немощна стала да сердцем сочувствует бабьей доле. А Анна Копа, гляди-кось, все упорней свое начинает ладить. И всегда-то мужику надоедает раньше: выскочит сын, нахлобучит шляпу — и пошел проведывать деревню… Деревня, где живут Стракоты, виноградная — вино в достатке в каждом доме. Тут и там попотчуют Стракоту, и уж поздним вечером чуть навеселе возвращается Адам домой. А ведь человек он по природе своей незлобивый, с хмельной головы браниться ему неохота. Какое там — еще сам попросит жену, чтобы на него не гневалась.

Так бывало, конечно, хоть и не больно часто, а нынче-то все по-иному. Не бранит Анна Копа мужа, да и тот ее не ударит — нет, непростое решается дело. Старуха Стракота, опираясь на палку, ковыляет на середину комнаты. Останавливается перед сыном и, чтобы значительнее звучали слова, постукивает по полу палкой.

— Пусть идет девчонка в школу!

— Уже и родная мать поворачивается супротив меня? — дивится Адам Стракота.

Старуха выпрямляется, насколько это возможно.

— Никто не супротив, да только пусть идет девочка в город, пусть еще ходит в школу — такой уж заведен порядок: у кого склонность к науке, пускай учится!

— А на какого черта станут ее учить?

На этот вопрос старуха ответить не может.

— На какого? На такого. Пусть учится.

— А в страдную пору маманя вязать снопы за мною пойдет?

— Жена пойдет.

Жена Адама Стракоты обрадовалась неожиданной поддержке.

— До этих-то пор всегда я вязала, — говорит она.

— До этих-то пор, — замечает Стракота с долей презрения. — Слава богу, ты уже не дите. Давненько выпали молочные зубы.

Но женщина не уступает:

— В прошлом году я была хороша. Что это вы зазнались? Да я таких, как вы, двоих уморю.

Когда жена бывает очень сердита, она обращается к мужу на «вы».

— В постели само собой, — говорит Стракота с еще большим презрением. — А в деле? — машет он рукой.

Эржика краснеет и выбегает из комнаты.

Стракота спохватывается и тихо говорит:

— Стесняется барышня. Крестьянская девка, а испугалась отцовских слов. Теперь она того стесняется, что я говорю, а вот выучи ее, и через парочку лет, глядишь, застесняется, что мы с тобой в армяках ходим. Да что в хате с земляным полом живем. А потом и родителей стыдиться станет, ты ее только выучи.

Старуха стоит посреди комнаты, сын и невестка о ней позабыли. Снова стучит она палкой об пол.

— Пусть идет девчонка в школу, — говорит она с силой.

Тихий у нее голос, почти умирающий, но в словах и глазах большая сила.

Адам Стракота не стесняется, он разъярен и на тщедушного учителя, и на жену, и на дочь, а теперь еще и на мать.

— А вас какая муха укусила? — ворчит он на старуху.

Старуха стоит, не уходит за печку. Небывалый случай, что она оттуда выбралась. И она продолжает:

— Кабы я могла ходить в школу. Ведь я сынок… все одно уж теперь, я могу рассказать, ведь я всего-навсего три месяца ходила. Даже старых-то букв не знала. Даже… имя свое не могла… написать.

Голос ее прерывается. Волнение теснит грудь. Адам Стракота старается ее успокоить:

— Вы и так хорошо состарились. Садитесь-ка лучше, маманя, на ваше место.

Эржика потихоньку возвращается в комнату. Испугалась, что не услышит, чем кончится спор. Вошла посмотреть, не случилось ли беды.

— Да, состарилась, — утвердительно говорит старуха. — Ой как состарилась. Вот теперь-то я вам кое-что расскажу… кое-что из жизни своей. — Старуха умолкает, трудный это для нее разговор. — Ну, все одно. Ведь вы не поверите, — глядит она на свою невестку, — что в девушках я красива была когда-то, самая красивая девушка в деревне.

Помолчала, поглядела вверх, словно подивилась на потолок, лицо ее стало каким-то особенным, как говорят, одухотворенным. Все успокоились и усмехнулись. Да и как тут не усмехнуться, когда такая, можно сказать, уродливая старуха вдруг заявляет: «Я была самая красивая девушка в деревне». Нет, и не вообразить такое, когда видишь перед собой острый подбородок, длинные узкие губы, крючковатый нос и огромную бородавку с седыми волосками на кончике носа. Безобразная старуха, да вот… была самая красивая девушка в деревне.

Плохо видят подернутые пеленой старушечьи глаза, не видит она, как все ухмыляются, и продолжает смущенно, с трудом переводя дыхание:

— Отец ваш кучером служил у барина. Парадным кучером. Барыня хотела женить его на своей горничной. А он одну меня любил. Да хоть бы ему самого графа Мендеи дочь посватали, и ту бы не взял, — он меня любил. После сбора винограда должны были мы венчаться. А я очень боялась дня венчания — была у меня тайна.

Эржика подумала, что ей опять придется выйти из комнаты, но решила — успеет. Адам Стракота уставился в землю, а жена его подвинулась к свекрови.

— Я писать не умела, — говорит старуха. — Даже имя свое подписать не могла.

Невестка сразу потеряла интерес, зато Эржика — вся внимание.

А старуха говорит, по безотчетному побуждению поворотившись