Я понял опасения доброго человека и готов был сделать все, что в моих силах. Итак, мой первый опыт общения с меценатами свидетельствовал о том, что среди них попадаются люди неглупые. Денежный вопрос между тем трактирщик и впрямь собирался решить так, как я предполагал, то есть идя навстречу моим гастрономическим потребностям. Причем заметил, что мне даже больше перепадет, если он рассчитается едой и напитками.

Словом, мы обо всем договорились.

Я полез в свое орлиное гнездо с тем, что к вечеру мальчишка-подручный притащит ко мне вывеску, а к следующему дню я намалюю на ней новый рисунок.

Мне пришлось обшарить комнату и собрать все старые тюбики, чтобы выдавить для своего нового творения нужное количество краски. Потом я принялся за скелетообразного моряка, который к тому моменту уже ухмылялся мне с мольберта. Соскоблил его подчистую.

Внутренним ухом я между тем явственно слышал, как рыдает над моей предательской неверностью муза подлинного искусства. Но про себя я утешал ее сиятельство тем, что, только добыв себе с помощью халтуры пропитание, я смогу накопить силы для нашей будущей любви.

Что ж, приступим! Засучив рукава, я взялся за кисть.

Я, конечно, был уверен, что для меня, питомца серьезного искусства, нет ничего проще, чем намазюкать какую-то дурацкую вывеску. Если бы! Я глубоко ошибался. Я застрял сразу же, едва только попытался представить, каким будет этот мой моряк.

Все дело было в том, что я хотел блеснуть перед трактирщиком. Уж если вывеску для его лавочки взялся рисовать настоящий художник, думал я, то это должна быть вывеска! Конечно, не с точки зрения живописного мастерства, а по своей выразительности. Словом, я хотел намалевать на доске какой-нибудь подходящий к случаю и радующий неискушенный глаз китч. Какого-нибудь завлекательно улыбающегося Адониса. Одновременно я не мог оставить без внимания здравую мысль трактирщика о том, что черты лица матроса должны нести отпечаток морских бурь и экваториального зноя; то есть отпечаток определенной мужественности. Все это я, естественно, должен был воплотить в красках.

Но, как я уже сказал, воображение отказало мне начисто. Напрасно пытался я оживить в памяти всех этих красавцев с парикмахерских вывесок, чьей приветливостью я намеревался разбавить суровую неприступность индейцев, стерегущих бакалейные лавки. Но сколько я ни старался — я так и не смог, не смог заставить свои зрительные нервы воспринять эту сияющую свирепой веселостью, двуликую физиономию.

В памяти у меня всплыли первые рисовальные опыты студенческих лет, когда я, копируя под руководством преподавателя цветные открытки, осваивал проецирование на плоскость объемных предметов.

Я был почти близок к тому, чтобы ради облегчения задачи поискать среди моего хлама такую открытку. Но все-таки удержался. Это было бы уже слишком, если б я, и так опустившись до последнего уровня халтуры, оказался на точке замерзания. И занялся плагиатом.

Ну хорошо, а что же дальше? Когда я уходил, трактирщик поинтересовался:

— А как скоро все будет готово, господин художник? Сегодняшний вечер вы можете продержать доску у себя, посетители и так придут. Но вот завтра к обеду хорошо бы ее уже повесить, я не могу долго оставлять дверь без вывески.

Я тогда в своей злосчастной самоуверенности ответил:

— Можете не сомневаться. Завтра утром пришлите за ней. Хотя при электрическом освещении и трудно смешивать краски, задача столь проста, что, я думаю, справлюсь. В крайнем случае посижу ночь. Положитесь на меня. Все будет в порядке.

И на тебе! Ни малейшего представления о том, как мне теперь оправдать свое дерзкое бахвальство.

Поверите ли, ни перед одной картиной, предназначенной для авторитетной выставки, я не стоял в таком бессилии, как перед этой смехотворной вывеской. Я вынужден был признать, что изготавливать халтуру труднее, чем создавать изысканнейший шедевр.

Время между тем шло, а в голове у меня все еще не появилось даже и намека на идею.

Наконец, чтобы не сидеть без дела, я решил до поры до времени оставить лицо в покое. Ведь вся загвоздка именно в нем. В качестве примера передо мной возник образ одного моего служившего в армии родственника: богатырь, попирающий бомбы и штыки, с лицом, вырезанным из фотографии и наклеенным между шеей и кивером. Нарисую-ка и я сначала торс, а там, может, соображу, как быть с лицом.

Так я и сделал. Нарисовал веселого, скачущего в мазурке моряка. Обрядил его в кобальтовый китель с иголочки, с золотыми пуговицами. Из стакана в чокающейся руке струился пурпурный нектар.

Все было превосходно. Но лицо, увы, так и не явилось мне. Более того, от чрезмерного напряжения, учтите к тому же, что было далеко за полночь, на меня напала такая сонливость, с которой я и в лучшем состоянии не смог бы совладать. Она была столь безудержной, что мне казалось, легче проспать несколько дней подряд не ев, не пив, чем дорисовать эту картинку.

Завтра! Я обещал! Ерунда! Я свалился в постель.

Но как это часто бывает, даже если человек спит как убитый, волнение продолжает бродить в нем и понукает доделать несделанное. И так как я путано уговаривал себя, что утром наверняка все докончу, не успело рассвести, как я действительно начал просыпаться.

Первое, что бросилось мне в глаза, была, естественно, фигура веселого моряка.

И тут, о, чудо из чудес, безо всяких усилий с моей стороны передо мной, словно на фотографической бумаге, опущенной в проявитель, возникло мужественно-благодушное лицо.

Я как был в полудреме, так и выскочил из кровати. И пока, ни на секунду не задумываясь и не останавливаясь, весь глаза и руки, клал на доску мазок за мазком, пребывал все в том же состоянии.

Через полчаса лицо было готово. Я щедро, ученически старательно наслюнил на него обретенное в многочисленных невзгодах залихватское благодушие. Но самый смак был не в этом, а в умопомрачительных морковно-рыжих бакенбардах, которые наверняка завоевали бы первый приз на конкурсе парикмахерского мастерства. Это были бакенбарды, которые, казалось, распространяли вокруг моряка загадочность дальних стран и придавали ему вид самого что ни на есть заправского, высокопробного морского волка.

Через час, протерев доску олифой, я уже передавал ее мальчишке-подручному.

О завтраке я старался не думать, смакуя удовлетворение от хорошо сделанной работы. Тем основательнее я готовился к дневным поздравлениям трактирщика, надеясь, что не придется даже и упоминать о причитающемся мне обеде.

Я не ошибся. Трактирщик остался доволен, и обед был такой, что не придерешься.

Не извольте, однако, впасть в тоску