Приехал за ним молодой Морэ на мотоцикле с коляской. Это был широколицый приземистый мужчина лет тридцати; говорил он торопливо, захлебываясь — возможно, просто от волнения. Он уже побывал на соседнем участке у доктора Сакача, да не застал дома; должно быть, они просчитались, записали жену в районную больницу на следующий месяц… а может, не приведи господи, с ней другая какая беда, но только вечером часов в восемь боли у ней начались. Ну и подумали, что теперь уж все равно, судьба, видно, дома родить, да и повитуха прежняя тут же, на хуторе проживает, вот он теперь и не знает, что там сейчас, одно только знает, что кричит сильно жена, очень мучается, а в полночь уж и повитуха сказала, чтоб немедля привезли доктора.

— Мы ведь заплатим, господин доктор, не хуже других, — договорил он наконец.

— Платить вы мне не будете, — раздраженно ответил доктор.

Семейство Морэ навевало на него дурные воспоминания.

Он молча оделся. С женой не попрощался — она тем временем уснула или сделала вид, что уснула. Зашел в амбулаторию за недостающими инструментами. Возможно, придется в самых примитивных условиях делать разрезы или кесарево сечение — ведь нужно иметь в виду и самые тяжелые осложнения. Женщина, очевидно, уже в таком положении, когда переправлять ее в больницу рискованней, чем провести операцию на месте.

Маришка ждала у двери с шерстяным пледом в руках.

— Вы, вот что, послушайте! — сурово обратилась она к молодому человеку, оправляя плед у доктора на коленях. — Нынче вот тоже кто-то руки-ноги себе поломал на этой дороге, так что не гоните… не дай бог, с господином доктором какая беда приключится, тогда вам несдобровать, слышите?!

Молодой Морэ был согласен на все, и только что не кланялся. Бросился вдруг к мотору, покопался там, затем поспешно вскочил на сиденье и, повернувшись к своему пассажиру, сказал неуверенно, с явным желанием расположить к себе:

— Жена-то, бедняга, право… Мы ведь все люди, господин доктор. А вы свою шляпу придерживайте все-таки. Ветровое стекло вроде защищает, а все ж надежней будет придерживать.

Старый доктор ничего не ответил, даже не взглянул на него, только взялся за край шляпы. Он был раздражен, он очень устал. В голове стоял гул, в висках кололо, словно иголкой. Впрочем, не в первый раз…

Рев мотора заглушил завывания ветра. Молодой человек ехал не слишком быстро, но казалось, что он мчится вовсю. Из тьмы вырывались внезапно то стена дома, то придорожное дерево — и так же внезапно исчезали.

Ветер задувал за передний щиток; так, всей кожей, скорость ощущаешь только на мотоцикле.

«Надо сказать ему, — решил про себя старый доктор, — сказать, чтоб не гнал…» Но он ничего не сказал молодому Морэ. Хотя было жутко. Доктор напряженно всматривался в дорогу, почти не видя ее, и изо всех сил сжимал в руке край шляпы.

Когда промелькнул Градский, доктор подумал, что сегодня непременно поговорит с Йоли, и тут же вспомнил вчерашний разговор у Пишколти, который так больно ударил его в самое сердце.

С горьким привкусом во рту он ушел ненадолго в мысли о вчерашнем. Вот — таковы люди; и сегодня — да и завтра, вероятно, — на тысячу людей, может, только десяток таких и наберется, которые готовы для других на все. В человеке тихо дремлют все и всяческие свойства, от кровожадности до способности к самопожертвованию, а какое из них возьмет верх — зависит лишь от обстоятельств.

«Вот я и говорю… потому именно я и говорю…» — вертелось у него в голове без начала, без конца. Дорога сделала крутой поворот, и мысли тоже изменили направление: «Да, да, потомки. Вовсе не обязательно, что из вчерашних десяти на все готовых людей завтрашние десять… а может, завтрашние пять?.. потомки их по крови… Вот и этот Морэ… может, и он готов на все… хотя откуда я знаю…»

Мысли разбежались, некоторое время он уже ни о чем не думал, только крепко держал свою шляпу.

Булавочные уколы в висках немного утихли, но нервы по-прежнему были напряжены до предела и гудели, как провода. И — поначалу едва заметная — все разрасталась пульсирующая в затылке боль.

Шшш… шшш… шшш… — со свистом проносились, отставая, шелковицы. Ветер становился все задиристее, холоднее, вероятно, надвигалась гроза. Небо еще с вечера нахмурилось, только на юге у самого горизонта тускло мигало несколько звезд.

Слева блеснула зарница. Гроза была еще где-то очень далеко.

Пахнуло влажной свежестью, воздух был напоен запахом дождя и акаций. Затем снова обволокло парами бензина. Доктора отчаянно трясло — гусеничные тракторы совсем разбили дорогу.

За весь путь никто им не встретился.

Головная боль все усиливалась; тряска была крайне неприятна. Старый доктор старался об этом не думать, отвлечься чем-нибудь более важным: «Утром буду спать, уж это наверное… а прием перенесем на вторую половину дня. Маришка все уладит. И обязательно поговорю с Эмми о Маришке, а может, и черным по белому документами оформим… слишком уж Эмми влюбилась в свою наследницу, какое вообще мне дело до этой особы…»

Сильно болела голова.

«А с Жужей Тёрёк… ну да видно будет. На той неделе увидим, и анализы будут уже готовы…

Я все захватил… обойдется и без больницы… должно быть, начались роды… я-то прихватил все, что нужно… Раньше, чем через четверть часа, мне не прийти в себя, кошмар какой-то эта тряска…»

Завывал ветер. Вдали пока еще беззвучно вспыхивали молнии.

На эчерском хуторе перед хлевом или конюшней горел свет. В новом жилом районе не видно было даже домов, такая стояла кругом тьма, и только два квадратных окна были ярко освещены. Они еще издали бросались в глаза.

Старая повитуха не сразу распознала неправильное положение плода. К тому же роды начались прежде времени, но домашние вначале не сказали ей об этом, так как и сами толком ничего не знали. Молодая женщина убирала в доме и подняла кушетку, чтобы не поцарапать пол, тут, очевидно, и стряслась беда.

Случай оказался не слишком тяжелый, старый доктор приготовился к худшему. В конце концов удалось спасти и ребенка — часам к пяти утра родилась девочка. На лице и на грудке у нее были кровоподтеки, но она была жива и казалась жизнеспособной.

Повитуха занялась младенцем, а старый доктор, осмотрев мать, попросил теплой воды и помылся. Бессонная ночь и длительное нервное напряжение лишили его последних сил, только сейчас он почувствовал, как бесконечно устал. А ведь придется побыть здесь еще час, не меньше — только тогда он сможет поручить больную заботам домашних.