ни одним, даже самым великим изобретателем, будь то Эдисон, Кельвин или Белл. Все это, как он уже знал тогда и надеялся каким-то образом использовать, было живым, полным силы и даже подверженным так называемой смерти и разложению. Жизнь представляла собой силу, этакую кажущуюся (временами) разумной субстанцию, и, очевидно, нигде не существовало ничего, кроме силы – удивительной, совершенной, нерушимой. (Он размышлял обо всем этом здесь, в этой крошечной комнатке и на крыше дома, где проводил некоторые из своих экспериментов, наблюдая за голубями старика Харгота, резвившимися в небе, шум крыльев которых раздавался порой так близко, что напоминал шелест морского прибоя или шепот мечтаний.)

А те почти неразличимые границы между здоровьем и угасанием, силой и слабостью, равно как и сомнительное постоянство или неизменность вещей, – как много он об этом размышлял в те времена! И, как и все остальные, эти мысли развеялись, словно какая-то нелепая иллюзия, направленная, возможно, на то, чтобы одурачить человека и заставить поверить, будто этот его мир, его физическое и душевное состояние реальны и прочны и являются чем-то гораздо более выдающимся, нежели что-либо во Вселенной, хотя на самом деле это совсем не так, и он не такой – всего лишь тень, иллюзия, ничто… На этой маленькой крыше, сидя в одиночестве по ночам или при свете дня в приятную или пасмурную погоду, по субботам и воскресеньям, если было тепло, и просто потому, что у них не было денег и им попросту было некуда пойти, и, глядя на звезды, огни города, или солнце, отражавшееся в водной речной глади, он размышлял обо всем этом. Здесь пришли к нему все эти мысли – о мимолетности всего сущего, о его ускользающем, переменчивом непостоянстве. Все было живым, и все было ничем, если принимать во внимание кажущуюся реальность вещей. И тем не менее все было всем, по-прежнему поддававшимся разрушению, изменениям и совершенствованию, это все можно было познать каким-то неведомым доселе способом – на это было способно даже такое ничтожное существо, как он сам, изобретатель, – и использовать в качестве укрощенной человеком силы, вот только знать бы, как это сделать. Именно поэтому он и стал великим изобретателем – потому что мыслил подобным образом. Он обуздал силу и использовал ее. Даже он. Он осознал существование как явных, так и скрытых сил, необъятных, бездонных источников мудрости и энергии, хотя подчинил себе лишь ничтожно малую их часть. Но не здесь! Нет-нет. Это случилось позже!

Печальнее всего, как он теперь думал, было то, что бедняжка Мари совершенно не смогла бы вникнуть в суть всех этих его размышлений, даже если бы он вновь и вновь пускался в объяснения, но он даже не пытался ничего объяснить. Жизнь представлялась Мари тайной – трудной для понимания, темной и странной, как, собственно, и ему самому. Только вот он неустанно пытался ее разгадать, а ей это было совсем не нужно. Ей было достаточно просто быть рядом с ним, любить его бесхитростно и безмолвно и не пытаться понять. Он уже тогда осознавал это и мысленно ее осуждал, полагая, что настоящей помощи от нее нет и уже никогда не будет, ведь она всего лишь мать, сама остававшаяся при этом ребенком, домохозяйка, повариха – словом, общественная единица, удел которой все равно остаться за бортом, даже если он когда-нибудь все же добьется успеха. И это было очень печально, хотя и совершенно очевидно.

Но для нее, судя по всему, он был не просто мужчиной, а скорее божеством, мечтой, идеалом красоты, самым чудесным человеком на земле, предающимся странным мечтам и погруженным в странные размышления, которые могли завести его бог знает куда. Но насколько высоко ему удастся взлететь, она и предположить не могла, впрочем, как и он сам тогда. И вот это слепое обожание, это отсутствие непонимания привело к тому, что она ему наскучила, временами просто непереносимо. И теперь, спустя год, два или три, когда ощущение новизны от ее физической красоты и очарования поблекло, появились дети, а их жизнь превратилась в череду забот и тревог, порожденных его неудачами, он, глядя на нее, только и мог думать о том, что она всего лишь честная, преданная, терпеливая, обожающая его маленькая труженица, и останется такой навсегда. Подумать только! Так уж устроена жизнь, так она вознаграждает за любовь! Нет, он не начал испытывать к ней неприязнь – это совсем не так; просто, как сказал известный философ, посредством жены и детей он стал заложником судьбы, а она была не совсем той женщиной, что помогла бы ему двигаться вперед так быстро, как он хотел, и он начал от нее уставать. Собственно говоря, именно это, а вовсе не ее слова или поступки, легли в основу его претензий к ней.

Да-да, все дело было в этом. Именно это заставляло его испытывать ежедневные муки, как если бы он сознательно приковал к собственной ноге цепь с тяжеленным ядром на конце и больше не мог передвигаться быстро, легко и свободно. Вместо того чтобы работать над своими изобретениями, он был вынужден постоянно думать о том, как прокормить ее и детей, где раздобыть лишних десять долларов на новое платье для Мари или ботинки для малышей. Или как добиться повышения жалованья. Проблемы подобного рода терзали его постоянно, пока он жил здесь. В то время он был здоров, полон энергии и невероятно честолюбив, и именно поэтому так яростно противился своему положению и рвался на свободу. Теперь-то он понимал, что был слишком силен и нетерпелив, чтобы влачить столь жалкое существование. Эта постоянная неудовлетворенность жизнью сделала его жестоким, резким, отстраненным и безразличным в последние годы его жизни здесь. И по отношению к ней тоже. А она ничего не могла с этим поделать, бедняжка, не представляла, чем помочь, и вообще никогда не просила его на ней жениться! Именно так звенела у него в ушах жизнь. Она звала его и звала. По сути, в собственных глазах он потерпел неудачу как в качестве мужа, так и в качестве работника, и это его убивало. Мысли о том, что он совершил огромную ошибку, женившись и обзаведясь детьми, постоянно угнетали его сознание, равно как и растущая уверенность в том, что он мог бы вершить великие дела, если бы только смог уехать, поступить в крупный технический университет, в одиночку пробить себе дорогу и занять более высокое положение в другом месте, сменить обстановку. Уже тогда он прекрасно понимал, что со всеми своими идеями