О вчерашнем вызове с Нижнего конца домашние ему не сказали, но сегодня опять прибегали оттуда, просили непременно быть. Он знал эту больную, совсем уже старуху. Очевидно, дело шло к концу.

У больной был рак, inoperabilis;[26] старый врач понимал, что спасти ее невозможно. Он сделал укол морфия, прописал сильное болеутоляющее средство и откровенно сказал членам семьи, что наступает последний этап болезни и что больной осталось жить недолго, может быть, несколько дней, неделю. Во время разговора его неотступно преследовало одно воспоминание. Дело было в тридцатые годы и происходило в этом же самом доме, кажется, на этом самом супружеском ложе: тогда умирала другая старуха — родная мать нынешней больной. Сейчас иссохшая, до костей обглоданная болезнью, тогда она была в самом соку, и доктор отчетливо помнил выражение ее лица, когда она, стоя на пороге, не прикрыв за собой дверь, не понизив голоса, воскликнула, кивнув на мать: «Ох, батюшки, до коих же пор, прости господи, жить-то она собирается?!»

Старый доктор видел сейчас чистые простыни, искреннюю тревогу на лицах всех членов семейства, видел внука-студента, вызванного из столичного университета телеграммой, но знал он и о том неотвратимом, что ждет больную, и думал: «Жизнь несправедлива. Она судия могущественный, но пристрастный, в чьих поступках нет никакой последовательности. Смерть — иное дело. Смерть демократична».

Он посетил в этом конце деревни еще двух лежачих больных. А когда сел, наконец, в такси, опять погрузился в круговорот тех мыслей, с которыми жил все последние дни.

«Вернее, смерть — высшее судилище, да, да. Каждый может быть спокоен: в окончательном приговоре не будет места пристрастию».

«Глупости, с чего тут быть спокойным. Напротив, хуже судьи не придумаешь: ни одного дела до конца не доводит, так, нерассмотренными, все в архив сует. Апелляции не подлежит».

Он подумал вдруг о том, как бесплодна и обманчива игра мысли. Насколько жизнь сложнее самой сложной мысли! И тут же, оттолкнувшись от слова «сложный», стал формулировать, складывать в уме новый афоризм, рожденный из обрывков давешних настроений. «Жизнь каждого человека — это каждый раз новый гордиев узел… да, так оно и есть. И всякий раз приходит Александр Великий — смерть со своею косой… вот только не следует думать, будто он хоть что-нибудь разрешает… Хотя, впрочем, и нерешенным ничего не оставляет».

Видно, размышления для него теперь — что шахматы для Пишколти. «Чудит старикан!» — отмахиваются живые от такого вот «живого трупа» и даже не догадываются, что для него чудачества эти — все равно что соломинка для утопающего…

«Да, так оно и есть, второе детство, — тянулись мысли. — Чем-то нужно играть человеку и в старости… жизненная потребность. А ведь и я ни за что не поверил бы, что Пишколти… Люди порой и не подозревают, как много у них общего… А Чордаш — замечательный человек… почему мне не дано было стать таким?»

И ему представился Чордаш в саду, среди цветущих деревьев… Тут же вспомнилось и предложение Лебовича.

«Сегодня вечером намекну Эмми. Но только осторожно, очень осторожно, ведь если она загорится, мне с ней не сладить. На подготовку понадобится, по крайней мере, месяц, и адвокат за месяц все успеет… Бови сказал, что на формальности уйдет три недели. А государству даже лучше — одной пенсией меньше».

На прием собралось много народу, затем был еще вызов на дом. Потом поехал в третью деревню, входившую в его участок, потом — на эчерскую ферму. Амбулаторного приема нигде не было, только вызовы.

Домой старый доктор прибыл, вконец вымотавшись; было уже темно, он даже не заметил чужой машины во дворе.

Войдя в дом, он холодно прикоснулся к щеке подлетевшей к нему с поцелуями Ади, взял кусочек печенья, спросил:

— Не звонили?

— Как же, жди теперь, — укоризненно проговорила жена. — Мы вот как раз говорили с Ади…

— Не сердитесь, я окончательно выдохся, — прервал ее старый доктор. — Утром… утром увидимся…

Он кивнул гостье и ушел в другую комнату. Женщины разочарованно смотрели ему вслед.

Минуту спустя к нему вошла Маришка.

— Хозяйка велела здесь постелить вам, господин доктор. — И шепотом добавила: — Ох, может, хоть сюда ужин вам принести? Салат свежий у нас, только что с грядки…

Но старый доктор ужинать не пожелал. Впрочем, он всегда ел мало.

Ловко и быстро взбивая подушки, Маришка рассказала, что после обеда опять прибегала девчонка Тёрёков.

— Уж так мне жалко ее сделалось, господин доктор… Вечером снова наведается, узнать, когда ей прийти можно.

— Ладно, завтра после приема осмотрим ее, — сказал старый врач.

Маришка ушла, и доктор, приняв лекарство, лег в постель.

Четверг.

Рассвет еще только занимался, и старый доктор включил лампу. Начатый роман он с вечера положил так, чтобы был под рукой. Однако не прочитал и нескольких страниц, как в затылке началась пульсация.

Он переложил закладку и поглядел на цифру внизу: шестьдесят восьмая страница. Старый врач заставил себя почитать еще, ему не хотелось кончать именно на шестьдесят восьмой странице. Дочитал до семьдесят пятой. Теперь боль в затылке билась невыносимо, он уже не понимал прочитанного, фразы распадались на прыгающие, танцующие, ничем друг с другом не связанные слова.

Он закрыл книгу и огляделся, припоминая, где оставил вчера лекарства. Все нужные на первый случай медикаменты лежали обыкновенно в коричневой пластмассовой коробочке.

Коробка оказалась на курительном столике — чтобы взять ее, нужно было встать.

Но едва он ступил на ковер, очертания мебели сместились, перед глазами поплыл туман, что-то замелькало, запестрило, он ухватился одной рукой за подушку и вместе с подушкой полетел куда-то. Никакой боли он не ощущал.

Без сознания старый доктор пролежал на полу недолго — секунду, может, чуть больше, — потому что, придя в себя, ощутил холодок подушки, еще не согревшейся под рукой. Он перевел взгляд на окно — по-прежнему чуть брезжил рассвет.

Очки отлетели далеко, под стол. Он не стал тянуться за ними, осторожно пошевелил руками, ногами, затем, следя за каждым своим движением, поднялся и снова лег на застеленный диван.

Сильно саднило локоть, очевидно, ударился, падая. Больше нигде не болело, мучительная головная боль прошла совершенно.

Только бешено колотилось сердце. Колотилось все сильнее и неприятнее. В области верхушки мучила глубокая пронизывающая боль, и