Фернандо поднялся, подобно распрямившейся пружине; он был так поражен, что не расслышал окончания фразы жены.

– Ты стоил мне всех моих слез и всех иллюзий, – договорила Аурелия, поднимаясь вместе с мужем, которого по-прежнему держала в объятиях.

Сейшас сдержал охвативший его порыв негодования, подавив его насмешкой, которая, действуя как защитный механизм, заглушает душеное волнение. Он снова сел и шепнул жене, смотревшей на него глазами, полными слез:

– Купили, как этот платок?

– Платок?.. – в недоумении повторила Аурелия.

Взяв кружевной платок, лежавший на диване, она посмотрела на него, словно желая найти в нем объяснение необычному вопросу мужа.

Внезапно она стремительно встала, охваченная трепетом гордого гнева.

Ни один локон ее волос, закрепленных на затылке и каскадами спадавших на плечи, не выбился из прически, ни одна складка воздушного платья не помялась, но всякий, кто увидел бы Аурелию теперь, не узнал бы ее – так сильно возмущение исказило ее черты.

Светлая заря красоты, недавно блиставшая, подобно золоту в мягком свете, рассеивавшемся сквозь матовый хрусталь, вдруг обратилась в зловещее зарево надвигающейся бури. Звезда сделалась молнией, ангел утратил крылья, и его взгляд зажегся дьявольским блеском. Аурелия разразилась смехом:

– Вы правы! Какая любовь возможна между нами?

С презрением произнося эти слова, девушка судорожно мяла платок в руке. Она хотела бросить его мужу, но, не сделав этого, резко отдернула руку.

– Есть человек, перед которым я не унижусь никогда, даже если бы могла переступить через свои гордость и честь! И никогда я не отдам на поругание высокую любовь, единственную в моей жизни!

Ее звенящий голос смешивался со звуком рвущейся ткани кружевного платка. Подойдя к газовому рожку, горевшему рядом с зеркалом туалетного столика, она поднесла к нему изорванный в клочья платок, подожгла его, а затем дала ему догореть на мраморной столешнице.

Возможно, некоторые обвинят Сейшаса в том, что на признание Аурелии, раскрывшей ему свою душу, он ответил вопросом, за которым скрывалось оскорбление.

Он сам, прежде нашедший столь изощренный способ выразить свое возмущение, теперь раскаивался в этом. С сочувствием он смотрел на жену, которая открыла окно и встала напротив него, чтобы ощутить дыхание бриза и окунуться в сумрак ночи.

В первый раз в жизни Сейшас усомнился в том, что называл своей честью.

В тот вечер, когда Аурелия нанесла ему сильнейшее оскорбление, прибегая к сарказму, чтобы унизить его, он решил, что между ним и этой женщиной встала непреодолимая преграда. Он не имел права ее любить и тем более принимать ее любовь.

Прежде чем Аурелия объяснилась с Сейшасом в день свадьбы, его действия заслуживали порицания с точки зрения строгой морали, однако то, на что он дал согласие, было не более чем обыкновенным, банальным браком по расчету, который общество обычно не только принимает, но и приветствует.

Однако после того, как брак по расчету превратился в настоящий торг, Фернандо посчитал, что будет бесчестным вовлекать свою душу в эту позорную сделку.

Он продал свое тело; оно более не принадлежало ему, поскольку он не отказался от предложенных ему денег. Тело, но не душу! Хотя жена считала его беспринципным спекулянтом, он чувствовал, что сохранил честь; и полагал, что после рокового вечера не только не упал в собственных глазах, но и восстановил свое достоинство.

Именно эти соображения Сейшас, охваченный подозрениями относительно Абреу, в несколько неопределенной форме высказал Аурелии, когда разговаривал с ней в начале бала.

Затем, во время вальса, околдованный красотой Аурелии, он, забыв о своей возмущенной гордости, боготворил девушку, не в силах противостоять ее необыкновенным чарам.

Обморок Аурелии умерил его любовный восторг. Расположившись на диване рядом с женой, которая лежала неподвижно с закрытыми глазами и держала в своей руке его руку, он не мог отогнать от себя мысли, не дававшей ему покоя.

Учитывая обстоятельства, при которых Аурелия лишилась чувств, а также то, как быстро она пришла в себя, он подозревал: не притворство ли это? Может быть, она просто разыграла еще одну сцену супружеской комедии, чтобы позабавиться?

Несмотря на перемены, произошедшие в Сейшасе за последние полгода, он все еще оставался человеком светским, для которого жизнь – это череда церемоний и обязательных для выполнения правил, установленных обществом и закрепленных временем и привычкой.

Рутина светской жизни не допускает проявления пылких и непредсказуемых чувств. Свет требует, чтобы во всем соблюдалась умеренность, чтобы все соответствовало существующим нормам. Кокетка, с семи лет привыкшая к тому, что гости целуют ее во время приветствия, принимает первый поцелуй любви, выказывая очаровательную стыдливость, но не чувствуя волнения.

Способен ли мужчина, целовавший столь многих ветрениц, припадая к их губам, словно к бокалам из розового хрусталя, наполненным мускатом; мужчина, заключавший в объятия столь многих улыбчивых и равнодушных красавиц, понять, что одно нежное прикосновение может вызвать обморок?

Аурелия в своих отношениях с мужем, особенно в моменты душевного трепета, выражала чувства в очень драматической манере. Жесты и тон, в которых проявлялись ее искренние порывы и переживания, рождавшиеся у нее в душе, Сейшасу казались наигранными.

Хотя как поэт он восхищался ими, в них ему виделась некоторая театральность; именно поэтому он подозревал, что Аурелия приготовила для него новое унижение, вероятно, еще более жестокое, чем то, которому она подвергла его той ночью, когда, усталая, вернулась после бала и осталась с ним наедине в этой же комнате.

Об этом Сейшас думал, когда услышал слова «купила и заплатила очень дорого», произнесенные Аурелией с особым чувством, не распознав которого Фернандо был ранен ими, точно стилетом. Продолжения этой фразы он не услышал, поскольку его сознание словно обратилось в пустыню, над которой царило воспоминание о бесчестной сделке.

Восторг, охвативший Фернандо, когда он танцевал с Аурелией, рассеялся, и на смену ему пришли те мысли, которые уже посещали Сейшаса перед балом.

Он решил прибегнуть к сарказму, который с первых дней супружеской жизни помогал ему подавлять гнев. Не желая наносить Аурелии большой обиды и лишь выражая колкую иронию, он бросил ей слова, которые так сильно ее оскорбили. Об этом Фернандо искренне сожалел.

Между тем Аурелия, стоявшая у окна, направила взгляд туда, где виднелись очертания гор, проступавшие из-за голубого тумана. В его плотной дымке зажглась яркая вспышка. Аурелия увидела ее, и ей показалось, словно это ее душа поднимается на небо.

– Холодный ночной воздух может быть вам опасен, особенно сейчас, когда вы так взволнованны, – нерешительно произнес Фернандо.

Считая, что Аурелия его не расслышала, он подошел к ней ближе и повторил свои слова.

– Ошибаетесь! Я спокойна, абсолютно спокойна! – сказала она. Желая доказать это, она обернулась, отошла от окна и остановилась, озаренная светом газовых ламп. На ее лице застыло выражение непоколебимого спокойствия, которое оно приобретало, когда Аурелия делала над собой усилие, чтобы сдержать и скрыть чувства, бушевавшие у нее в сердце.

Фернандо еще на один шаг приблизился к ней, должно быть, намереваясь попросить у нее прощения, но в тот момент открылась дверь. Поскольку человеку, не перестававшему стучать, никто не открывал, он, а точнее, она решилась войти сама. Это была дона Фирмина, которая хотела справиться о здоровье Аурелии.

– Браво! Вы уже на ногах?

– Да, и готова танцевать, – ответила Аурелия, смеясь.

Она подошла к туалетному столику и, глядя в зеркало, устранила незначительные несовершенства в своем наряде и в своей прическе: подкрутила локон, поправила буфы на подоле, а затем, взяв мужа под руку, направилась в залу.

– Не будьте безрассудны, Аурелия! – сказала дона Фирмина.

– Не беспокойтесь! Мне уже ничто не угрожает.

Вдова не поняла ее слов. Отдалившись от нее, Аурелия резким голосом обратилась к мужу, на чьем лице отражалось крайнее волнение:

– Мы можем быть несчастны, но только не смешны. Я никогда не позволю свету потешаться