которым он остался должен. К слову сказать, Ньютону он тоже задолжал, хотя впоследствии сполна выплатил все свои долги. Теперь на домах Гейтвуда и Ньютона не видно никаких табличек с именами. И от аптеки Темпла тоже не осталось следа. Но бакалейный магазин Стаутмейера стоит на прежнем месте. Как и мясника Бухшпиля. Неужели он все еще жив и в витрине виднеются очертания его дородной, хоть и сгорбленной от старости фигуры? Булочная Ортмана тоже ни капли не изменилась, зато на месте деревенской школы, что располагалась через дорогу, теперь возвышается здание средней школы 261. А прямо напротив нее, чуть вдалеке – узкий пятиэтажный дом, словно оказавшийся здесь по какой-то нелепой случайности. Это сооружение из серовато-белого кирпича построили здесь явно по ошибке, полагая, что город будет разрастаться в этом направлении. Вот там, на пятом этаже, они с Мари и нашли наконец крошечную квартирку, состоявшую из трех комнат и ванной, достаточно дешевую для быстро растущего города и вполне им по средствам. Какие воспоминания пробудил один лишь вид этого здания! Где теперь все те люди, что сновали тут и там в те дни, когда они с Мари жили здесь: мальчики и девочки, взрослые мужчины и женщины – их соседи? Поначалу все было так чудесно. Мари готовила ужин, а он возвращался с работы ровно в семь и иногда насвистывал по дороге домой! Он не всегда был несчастлив, даже здесь.
Да, все осталось таким же, как и в былые времена, когда он еще жил здесь: и этот дом, и школа. Даже вывеска «Сдается» в окне квартиры четырьмя пролетами выше совсем как та, что он увидел теплым октябрьским днем, когда они с Мари пришли сюда в поисках жилья.
Но как изменился он сам: располнел, изрядно постарел и поседел. А Мари… она умерла здесь, в этом самом районе, через несколько лет после его отъезда, и они больше ни разу не увиделись, хотя она писала ему такие трогательные письма. Его отъезд, без сомнения, сломил ее духовно и физически – говорить о тщеславии, увы, бессмысленно, ибо вся эта история слишком печальна. Да, все это сотворил с ней он. Простится ли это ему когда-нибудь? Возможно ли, чтобы хоть кто-то – на земле или на небесах – снисходительно взглянул на его ошибки, продиктованные тщеславием и неудовлетворенностью собой? Ведь в последние время он так мучился угрызениями совести. И правда, теперь, когда он так разбогател и достиг успеха, мысли о содеянном окончательно лишили его покоя. Примерно лет пять назад он начал подумывать о том, чтобы как-то загладить свою вину, но оказалось, что Мари больше нет. Бедняжка Мари!
Но эти стены, такие прочные и крепкие (в этом и состоит преимущество камня перед человеческой плотью) были точно такими же, какими он их оставил, ничуть не изменившись с того самого дня, когда они с Мари переступили порог этой квартирки – веселые и исполненные надежд, – чтобы потом погрузиться на самое дно беспросветного уныния. И он мысленно винил ее – или готов был винить – во всех своих несчастьях и в том, что над их головами сгустилась тьма, словно она могла все это предотвратить!
Какая безжалостность!
Какая невыносимая жестокость!
Какое невежество!
Если бы только она могла увидеть его сейчас, все эти огромные магазины и фабрики, сотни работников, его нынешнюю жену и детей, великолепный новый дом, зная при этом, что он чувствует по отношению к ней! Если бы только он мог позвать ее, поговорить с ней, попросить прощения, все объяснить и как-то загладить свою вину! Но нет, в жизни так не бывает. Двери открываются и закрываются. А запоздалые раскаяния никому не нужны. Ведь они уже ничего не смогут изменить. Он мог бы сейчас с ней поговорить, объяснить психологические аспекты происходящего, объяснить, каким жалким, подавленным и уставшим он был тогда. Но захотела бы она понять, вникнуть, простить? Она так сильно его любила, так много сделала для него, действуя в своей милой смиренной манере. Если бы только она смогла понять, что он попросту не мог поступить иначе, ибо поселившиеся в душе опустошенность, уныние и страстное желание хоть каких-то перемен заставили его убедить себя в том, что он способен лишь на ошибки и обречен на вечные неудачи, хотя успех поджидал его буквально за углом. Если бы только она смогла увидеть, какими незначительными казались ему теперь все его достижения и как много он был бы рад для нее сделать! Если бы… если бы только он мог. Нет-нет, нужно гнать подобные мысли прочь, ведь проку от них никакого. Как и от его приезда сюда и от этой внезапно охватившей его меланхолии.
Но жизнь бывает порой так непредсказуема и так бессознательно жестока. Характер гонит человека вперед, захлопывая и запирая за ним двери, заставляя его нестись вперед, точно загнанное животное, по узкой тропе навстречу своей судьбе. А ведь он мог быть счастлив здесь с Мари и детьми. Так же счастлив, как после своего отъезда из этих мест. Или же, если бы он взял Мари с собой после того, как не стало их малышей, они вполне могли бы обрести счастье вместе. Могли бы! Но нет, нет, в те времена было в нем нечто такое, что не позволило бы ему это сделать. На самом деле он стал жертвой собственных необузданных порывов, мечтаний и страстей, которые со стороны могли бы показаться безумными и лишенными всякого смысла. Он был буквально одержим желанием достичь успеха, отчаянно жаждал занять высокое положение в обществе, которое позволило бы ему высокомерно взирать на всех тех, кто остался внизу. С людьми так бывает. И так случилось с ним. Он вынужден был поступать так, как поступал, иначе терзался бы страшными муками, вопреки всем теориям моралистов, утверждавших обратное. Взгляды и представления, сформировавшиеся в юности, не обязательно проносятся нами сквозь годы и зачастую претерпевают изменения. Именно поэтому он стоял сегодня у моста в столь мрачном и покаянном расположении духа.
Свернув за угол, он направился к боковому входу в старый многоквартирный дом и остановился, ибо там, чуть ниже по улице, почти такой же – хотя и не совсем, – как он ее оставил, возвышался дом старого Эбиджи Харгота – того самого, с голубями, – владельца чугунолитейного завода и пресвитерианца, по сей день живущего здесь, хотя более престижные жилые районы располагалась теперь гораздо дальше, в то время как его со всех сторон окружала бедность, которая наверняка была ему не
