Признай же, Эмми, что мне в сто раз легче… для моего собственного здоровья лучше… сидеть в амбулатории, чем здесь валяться в шезлонге.

И речь сейчас не о том, что легче, а что тяжелее. Речь о том, что́ для меня… для меня лично влечет за собой большее волнение, нервное напряжение, следовательно, опасность для жизни: если я напишу этот рецепт или если не напишу его, хотя мог бы написать. Ведь речь-то идет в первую очередь о моем здоровье, а не о здоровье кого-то другого. Ты, вероятно, неправильно меня поняла… не думай, у меня и в мыслях нет геройствовать или там жертвовать собой. Я прекрасно помню, что, когда мы попали в беду, эти самые больные или отцы их пальцем не пошевельнули, чтобы помочь нам — напротив!.. Конечно, честь и слава тем, кто составлял исключение. Но редкое, очень редкое исключение…

Я прекрасно все помню… и… и довольно вам напоминать мне об этом, вот что… И будь добра передать это Маришке, да-с! И нечего мне твердить без конца, что такие-то да такие-то все розетки из стен вывернули, а такой-то наш пол растащил да свинарник себе сделал… этот одно говорил про меня, тот — другое… как человеку, мне было очень тяжело после стольких лет работы, целой жизни, можно сказать… Как человеку, слышишь? Но как врачу… как врачу, мне нет до этого дела! Кто и как повел себя тогда — вопрос характера… души… а болезни души ко мне не относятся, моя специальность — недуги тела. Я очень был бы обязан и Маришке, если бы она наконец соизволила принять это к сведению. И я даже семейству Морэ не намерен прописывать цианистый калий вместо пирамидона!

Поверь, Эмми, ты раздула все дело из сущих пустяков. Я сказал, что это временно. Кажется, ясно выразился. Речь, по всей вероятности, об одном-двух днях, может, даже только об одном. И я сейчас же вызываю область… Не волнуйся, я уж не проговорюсь!.. Официально я участок не принимаю, о сегодняшнем не обмолвлюсь ни словечком, официально я весь день, с утра до вечера, валяюсь в шезлонге. А им просто сообщу, что больные остались без врача и каждая минута на их ответственности.

Простите, скажу я им, но так продолжаться не может. Кто из моих пациентов отдал бы мне хоть один день своей жизни, чтоб я прожил еще десять лет? Всем своя жизнь дорога… словом, извините, но мне моя жизнь тоже дорога.

— Я заранее все тебе сказала, слово в слово… Помнишь, Маришка, что я вчера говорила?.. Ну вот, пожалуйста…

Старая докторша сидела на скамеечке, опираясь на кухонный шкафчик, и тихонько всхлипывала. Со вчерашнего дня, с той самой минуты, как уехал Борбат, она непрерывно принимала успокаивающее; лицо ее распухло, глаза покраснели.

— Хорош, нечего сказать, наш господин доктор, — вздохнула Маришка, ловко перетирая вымытую посуду. — Сами изволили слышать, еще и на меня сердится… да стоит ли после этого разговаривать с ним? — Стоя под дверью, она слышала каждое слово доктора и не скрывала этого от своей хозяйки. В определенные минуты жизни обе женщины были всегда заодно, как никогда не могут быть заодно муж и жена — это случалось всякий раз, когда старая докторша считала за благо вступить с Маришкой в заговор против мужа во имя истинных его интересов.

Вот и вчера, осуществляя такой заговор, Маришка стойко охраняла доктора от посетителей.

— Видит бог, кое-кто заслуживал бы… — кивала самой себе Маришка. — Уж я-то лучше всех знаю, такое знаю, что…

Она только рукой махнула, недоговорив. Маришка все еще злилась на деревню, не за себя, конечно, а за своего хозяина. А он — поди ж ты! — однажды назвал ее за это «сектанткой», глубоко тем обидев: Маришка решила, что нанесли обиду ее вере — она была католичка.

Маришка, плотно сбитая, подвижная особа, уже не первой молодости, находилась где-то на полпути между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами. По ее лицу от виска до самой шеи тянулся широкий рубец — когда-то, еще девушкой, она опрокинула на себя кипящий сливовый джем. Вылечившись, она стала захаживать к докторше на кухню, помогать: семья у Маришки была бедная и не могла бы иначе отплатить за лечение; когда у доктора появились дети, Маришку взяли няней — и с той поры она не покидала уже этот дом, став со временем как бы членом семьи.

— Ох-ох-хо-хо… да стоит ли ради поганцев этаких хоть шаг ступить!.. — ворчала Маришка, гремя посудой. — Не хотела я рассказывать, чего уж, думаю, хозяйку расстраивать… Фертик этот, доктор молодой, не успел еще толком и физиономию свою парикмахерскую на селе показать, а уж эта дуреха, жена начальника лесопилки, раскудахталась: вот уж, мол, доктор так доктор, ученого человека сразу видно, он, дескать, и мужу моему вмиг объявил: у вас, говорит, язва… Оно, конечно, дочка ихняя такая барышня, прямо не подступись… даром, что ли, чужим добром пользуются, карманы набивают… да, ничего не скажешь, лихо придумала!.. А теперь пускай посылает ему вдогонку свою замухрышку-дочку да муженька с его язвой знаменитой! А сюда пусть и носу не кажет, потому как я ей прямо в глаза плюну. — И с тем же пылом, хотя и другим уже тоном спросила: — А обед-то как же теперь? К какому часу готовить?

Старая докторша, сидя на скамеечке, беспомощно всхлипывала.

— Не знаю я ничего, — проговорила она. — Думаю, Ади днем приедет. А то и вовсе к вечеру.

— А вдруг пораньше припожалует?

— Делай, Маришка, как знаешь, — вздохнула докторша и, опершись на шкафчик, тяжело поднялась со скамейки. — А я уж пойду…

Она привела себя в порядок и пошла в амбулаторию — ассистировать. Последние годы она всегда сама выписывала больным рецепты, а перевязки делала ловчее мужа.

Старый доктор вызвал по телефону областной отдел здравоохранения, но работника, от которого зависело решение по его делу, на месте не оказалось. Доктору пришлось высказать все свои претензии какой-то секретарше и попросить ее непременно позвонить, когда судьба участка как-то решится.

Только к одиннадцати часам прием подошел к концу.

Последней в кабинет вошла толстая крестьянка, по