— Подумай, Дежё. Все формальности пансион, разумеется, возьмет на себя. Я буду в Пеште еще две недели.

Вырвав листок из блокнота, он записал на нем три адреса: два своих, в Стокгольме и в Будапеште, и третий — того адвоката, который быстро и вполне корректно выполнит «все формальности».

Они обнялись. Лебович взглянул на часы, тяжело плюхнулся на сиденье и, когда мотор взревел, еще раз дружески помахал в окно.

Старый доктор долго стоял у края тротуара. Он никогда еще не видел моря.

«В конце концов, двадцать четыре человека не так уж много, — думал он. — Притом постоянных и даже не больных… да, вот это главное: больных, он сказал, пансион не принимает…»

До отхода поезда оставалось еще больше двух часов.

Поразмыслив немного, он подозвал такси и поехал в городскую больницу, чтобы обследоваться с помощью знакомых коллег: некоторые исследования невозможно проделать одному или без необходимых инструментов.

От анализа крови он отказался, потому что, не подумав об этом с утра, позавтракал. Электрокардиограмма не показала существенных изменений по сравнению с последней проверкой, но исследование глазного дна дало удручающие результаты. Главный врач, естественно, не скрыл от своего коллеги, что прогноз стал хуже, и даже порекомендовал лечь недели на две на стационарное лечение. Однако в тоне врача — и это тотчас же безошибочно уловил старый доктор — не было опасения за его жизнь.

— Отдохнуть тебе нужно, старина, очень нужно отдохнуть, — сказал главный врач. Это был худощавый и совершенно седой человек, давно уж за семьдесят, со степенными неторопливыми движениями. По голосу его угадывалось, что ночи он проводит куда спокойней своего коллеги, и, когда приходится спать одному, в голову ему не лезут странные мысли.

— Ну что ж, высмотрю себе местечко… где-нибудь на берегу моря, — дружески подмигнул старый доктор. Но когда произносил «высмотрю себе местечко», без всякой причины, так как действительно не думал сейчас ни о чем грустном, проявилась из глубины воспоминаний давешняя воскресная картина: он стоит на кладбище вместе с аптекарем и разглядывает новый участок.

— Прекрасная идея, старина, море великолепно успокаивает. Так говорят, — откликнулся главный врач с серьезной миной, с какой люди обычно поддерживают шутку собеседника.

На вокзал старый доктор пришел рано.

Он заглянул в зал ожидания, в вокзальный ресторан, но Чордаша нигде не было. Скучая, он прогуливался вдоль увешанной плакатами и фотографиями стены, и вдруг один плакат — реклама какого-то курорта: загорелая женщина перед прыжком в воду — напомнил ему молодого Марковича.

«Теперь я просто обязан поговорить с Йоли, — решил он. — Поговорю с глазу на глаз и тактично расскажу ей. Видите ли, Йолика… хм, никаких «видите ли, Йолика», глупости это! Ну что я могу сказать ей с глазу на глаз? Видите ли, Йолика, этот Маркович такой и разэдакий… Но с какой стати заговорю я с ней об этом?.. Лучше при Пишколти, вечерком, когда и она выйдет к ним посидеть…» И он надолго ушел в мысли о том, как сообщить Йолике полученные от Шёпкеза сведения.

При этом он начисто забыл и о море и о пансионе. Разглядывая голубые волны на плакате, он думал о мускулистой груди Марковича, о чете Пишколти, о маленькой учительнице, которая прохаживается между партами, или напевает тихонько, или сидит, погрузившись в мечты, в своей комнатушке и не подозревает даже, какие удары готовит ей жизнь… Так смотрел он на волны и совсем не думал о море.

Потом взгляд его упал на плакат «Ибуса»[24], и вдруг вспомнилось море, вспомнилось так неожиданно и внезапно, как вспоминаешь утром, что накануне произошло важное и исключительное событие, которое повлияет на всю твою жизнь. «Готов поклясться, хозяин пансиона сам Бови», — подумал он.

Лебовича с самого начала, еще с первого класса, все прозвали «Бови», запомнив словцо из латинской пословицы, и это прозвище со временем так пристало к нему, что даже старый Штримфли бессознательно выделял два средних слога, вызывая его к доске: «Ле-бови-ч!»

Оказалось, Чордаш приехал на станцию еще раньше. Он привез на такси два мешка селитры и все это время скитался по бесконечным лабиринтам вокзального здания — взвешивал и оформлял багаж.

Встретились они в последний момент, когда поезд уже подходил к перрону.

Пассажиров в дневном скором было немного, нашлось даже свободное купе. К ним заглянула молодая, очень хорошенькая женщина и прошла мимо.

Чордаш легко забросил в багажник свой чемодан и, когда женщина прошла, задвинул дверь.

— К сожалению, она права, — качнул он головой в сторону коридора и, сев у окна, напротив старого доктора, продолжал тем же тоном: — В Пеште селитры нипочем не достать, я уж полтора года за ней охочусь, и все попусту. Очевидно, министерство сельского хозяйства ведет классовую борьбу против частных собственников, вроде меня.

— Ой-ой, — покачал головой старый доктор. — Номенклатурному деятелю, вроде тебя, не положено вести такие речи.

— Говоришь в шутку, а думаешь всерьез, — улыбнулся главный инженер. — А ну-ка, признайся, Дежё, ты ведь в свои слова другой смысл вкладываешь: а я не номенклатурный, мне уж и сам бог молчать велел.

Старый доктор тихонько посмеивался. Ему всегда по душе был прямой, открытый нрав Чордаша — таким он был и в гимназии.

— Не люблю я политику, — проговорил он наконец.

Поезд тронулся. Чордаш смотрел в окно и рассуждал:

— Такого рода политику я, пожалуй, тоже не люблю. Люди порой и не подозревают, как много у них общего… Послушай, Дежё, — спросил он неожиданно, и его лохматые с проседью брови сошлись, — когда сельскому врачу было лучше: раньше или сейчас? Только откровенно.

Старый доктор хмыкнул.

— Что до меня… раньше я молодой был и здоровый…

— Я ведь про то, что сам знаю, не спрашиваю, — продолжал Чордаш, будто не слышал. — Но вот врач… тут есть о чем поразмыслить. Раньше, скажем, на тебя приходилось тридцать — сорок членов страховой кассы, сейчас — две тысячи.

— Сейчас ни одного. Но в прошлом месяце было три тысячи сто пятьдесят. Конечно, с членами семьи.

— Работы намного больше. Ну, а оплата?

Старый доктор рассердился и недовольно буркнул:

— На жизнь хватало. И хватает.

— Говорят, врачи много зарабатывают.

— Я мог бы много зарабатывать. — Он смотрел в окно на мелькавшие за деревьями зеленые склоны холмов. — Да, можно бы, конечно, и полегче жить. Но только если себя не слишком уважать. По-моему, за определенной границей важен вовсе не заработок, а общее самоощущение человека.

— Вот-вот, мы и добрались до главного. — Упершись ладонями в сиденье, Чордаш весь подался вперед и ждал, глядя